Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

а после обратно приносит. Живого, говорит, подсунули. Я смотрю — батюшки-светы! — младенчик-то подменен­ный!»— «Врешь, негодная баба!» — прорычал Евлампий Максимович. «Да зачем же мне врать? Грешна я, конеч­но... Пять целковых взяла и отдала младенчика. Не спросила даже, почто понадобился. Младенчик тот все одно захолодал уже, а пять целковых, оне не лишние... Грешна я, Семен Михеич!» — надзирательница аккурат­но опустилась перед управляющим на землю, выбрав, местечко, где посуше.

Даже в дурном тяжком сне после праздничной гостить- бы на разговенье такая чепуха редко привидится. А тут живой язык, не заплетаясь, ее выговаривал. И с та­кой бесстыжей легкостью, что Евлампий Максимович да­ра речи лишился. Тут даже возразить нечего было, уце­питься не за что — одна бессмысленность.

«Оштрафую!» — прикрикнул между тем на надзира­тельницу Сигов, смеясь глазами. В эту минуту истошный младенческий вопль раздался из воспитательного дома. «Кличут!» — объяснила надзирательница и, сочтя реп­риманд законченным, скрылась за дверью. А Сигов с неожиданным добродушием похлопал по плечу своего» безучастно застывшего конвоира: «Ай да баба! Видали, каких держим? Сметливых...» Евлампий Максимович сбросил его руку со своего плеча. Управляющий, однако, нисколь не обиделся. «Ладненько, — примирительно ска­зал он. — Я об конфузе вашем никому не скажу. И над­зирательнице велю, что вы просили. И жене накажу... Но уж и вы сделайте одолжение, не пишите больше писем- то ябедных!» Сказал и с медленностью, приличествую­щей его должности, пошел в сторону конторы.

Дождик начался. Водяная изморось осела на лоб Евлампию Максимовичу и, как показалось ему, даже за­шипела слегка, ровно к раскаленному пушечному жерлу прикоснулась. За дверью воспитательного дома младен­цы еще сильнее заверещали. Тонкие были голосишки и все разные. От крика этого вовсе печально стало Евлам­пию Максимовичу. Даже злость ушла. Одна великая пе­чаль затопляла душу. По себе была печаль, по Татьяне Фаддеевне, по Федору, по соборованным младенцам, да

и по всему тому устройству, где правду попирает неправ­да, а младенцы кричат, себе лишь надрывая душу и ни­кому иному.

Одно лишь прибежище ему оставалось — Татьяна Фаддеевна.

И в тот же вечер Евлампий Максимович предложил ей руку и сердце. Татьяна Фаддеевна поплакала немного и согласилась принять предложенное, оговорившись, впрочем, что венчание должно состояться не раньше бу­дущей весны. Кроме того, она велела Евлампию Макси­мовичу пожертвовать надзирательнице некоторую сум­му, чтобы склонить последнюю к распространению слу­хов, противоположных распространяемым женой Сигова. И Евлампий Максимович, который никак не хотел поль­зоваться милостями управляющего, блестяще исполнил это дело.

Он еще дважды посетил воспитательный дом и ус­мотрел при этом такие обстоятельства жизни несчаст­ных младенцев, что решил донести об усмотренном в губернский приказ общественного призрения. Сам того не ожидая, он стал свидетелем непорядков, вопиющих к небесам, и рядом с этим случившееся с ним самим каза­лось уже не непорядком даже, а так, уклонением. И Ев­лампию Максимовичу пришла на ум мысль, которая ни­кому другому в Нижнетагильских заводах прийти не могла. Он понял, что все происшедшее с ним и с Татья­ной Фаддеевной было задумано свыше с единственной целью: заставить его переступить порог воспитательного дома. Можно было, конечно, измыслить путь и покороче. Об этом Евлампий Максимович тоже подумал, устыдив­шись, правда, своего маловерства. Но в мучительности пути была, наверное, особая цель. Ведь он вошел в вос­питательный дом с душой, уязвленной собственным не­счастием, что, как давно известно, способствует понима­нию всяческого непорядка.

Татьяна Фаддеевна, узнав про обещание Сигова и про намерение своего нареченного им пренебречь, умо­ляла не делать этого. «Но ведь младенцы страдают без­винные! — воскликнул Евлампий Максимович. — А не первый ли это предмет сострадания человеческого быть должен?» — «Первый, —согласилась Татьяна Фаддеевна и всхлипнула, припомнив умершее дитя. — Куда уж пер- вее! Но все одно, не пишите пока ничего! А то ведь из­ведет нас Сигов, жизни не даст. Он ведь настороже те-

перь. Глядишь, и наладится все... А я младенцам-то мо­лочко каждый день относить велю!» И Евлампий Мак­симович, умягченный добротой ее, горем и слезами, дал клятвенное заверение ничего пока не писать.

Первое время ему те младенцы часто ночами сни­лись— кричали, выпрастываясь из рогожек, сучили по­допревшими ножонками. Потом кричать перестали, за­тихли и смотрели только. А один младенец, девочка без­бровая, два раза во сне приходила и сетовала, что гра­моте не знает, не может сама прошение написать. Евлампий Максимович девочку по волосишкам слипшим­ся гладил, плакал вместе с ней, а когда после про сон этот Татьяне Фаддеевне рассказывал, та тоже плакала. Но прошение все же писать не позволила.

К тому же и младенцы тогда не все умерли — зря их соборовали. То есть кое-кто умер, конечно, но многие и жить остались.

Да и сам Евлампий Максимович тоже не умер.

Нет, он, разумеется, умер, но не 23 мая 1823 года на «казенном дворе» перед конторой Нижнетагильских за­водов, а совсем в другое время, в другом месте и при других обстоятельствах. Хотя, возможно, если бы он мог предвидеть то, что ожидало его в ближайшие меся­цы, очень может статься, предпочел бы умереть там, на «казенном дворе».

Тем не менее он не умер, а, напротив, приоткрыл гла­за и сквозь туман, просеченный полусмеженными ресни­цами, увидел благостную синеву чисто выбритых щек заводского исправника и комковатое личико Сигова, све­тящееся таинственным удовлетворением. А затем иное лицо выплыло из этого тумана — чистое лицо Татьяны Фаддеевны. Оно порхнуло к нему беззвучно, как бабоч­ка, потом вдруг исчезло, и Евлампий Максимович дога­дался, что Татьяна Фаддеевна припала ухом к его гру­ди, слушает сердце. Тихо-тихо было вокруг. И внутри, в телесном пространстве, тоже было тихо. Евлампий Мак­симович хотел погладить Татьяну Фаддеевну по голове, но не смог поднять руки. Тогда он взглядом лишь облас­кал душистые ее волосы, к которым так хотелось не гла­зом припасть, но губами.

Розовел пробор в волосах Татьяны Фаддеевны, а за ним и над ним грозно начинало алеть закатное небо.

VI

Теперь можно опять покинуть на время уральские владения Николая Никитича Демидова и перенестись на другой конец страны, в северную ее столицу.

Однажды днем, все в том же мае 1823 года, к ма­ленькому домику у Московской заставы в Санкт-Петер­бурге, где нанимала квартиру некая Соломирская, вдова чиновника 13 класса, подкатила коляска. Из коляски вы­шел ливрейный лакей и, представ перед престарелой чиновницей, пригласил ее следовать вместе с собой к его светлости графу Аракчееву. Чиновница, не смея ослушаться, скоренько собралась и села в коляску ря­дом с лакеем, который на все ее вопросы отвечал толь­ко успокоительным похмыкиванием.

Граф встретил чиновницу чрезвычайно любезно, ве­лел садиться и