Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

таким образом, что если кто и был его отцом, то уж никак не Федор Бублейников. А потом и вовсе непонят­ные пошли разговоры. Начали говорить, будто и не умирало дитя, а отдано было в воспитательный дом. Вместо же него другого младенца схоронили. Этим раз­говорам Евлампий Максимович уже и не удивился. Он знал, что чем нелепее слух, тем охотнее в него верят. Но одна подробность не могла его не насторожить. Все чаще и чаще стало промелькивать в этих толках соб­ственное его имя, о чем многие ему сообщали, делая вид, что ни на грош тому не верят. То, дескать, видели его ночью у воспитательного дома, то днем — у дома надзирательницы. А жена Сигова даже заприметила его будто вечерней порой крадущимся вдоль __ забо­ров с непонятным свертком, по размерам и очертанию напоминающим* спеленатого младенца.

...Внезапно распахнулась со стуком дверь, метну­лась через порог незнакомая баба в сбитом на затылок платке и пала на колени перед Евлампием Максимо­вичем.

— Отыми его у них! — завопила. — Умучают они €го! Отыми, благодетель, на тебя одна надежа!

Евлампий Максимович подхватил бабу под мышки, поставил перед собой:

— Да говори толком, кто кого умучает!

— Мужика моего умучают, ироды.

— Секут его, что ли? Так провинился, видать, стер­вец!

— Да ведь как секут, — всхлипнула баба. — И сек­ли бы, как ведется, вицами, разложивши. А то кнутом секут конским езжалым, ровно убивца... Да и страшно как!

И Евлампий Максимович понял, что, если к нему прибежала она о заступничестве молить, видно, имеет­ся в экзекуции непорядок, нарушение правил. «Темна,— подумал, — а понимает, к кому бежать!» Выходило, что знает народ про его направление.

V

Экзекуции производились обычно на огороженном месте между конторой и господским домом. Здесь пол­века назад генерал-квартирмейстер князь Вяземский тагильских бунташных людей судил да рядил, да к послушанию обращал. С тех пор за этим местом прочно усвоилось название «казенного двора». Но Евлампий Максимович это название никогда не употреблял, счи­тая, что оно не соответствует нынешнему назначению пустыря. Слишком часто теперь экзекуции производи­лись в противность существующим узаконениям, за ма­лые вины либо вовсе безвинно.

На «казенном дворе» полно было народу. Бабы то­же были здесь — белели платками, пестрели сарафана­ми. Куда же без баб? Стояли все, однако не плотно, а кучками, и тишина, при таком скоплении людей поч­ти немыслимая, висела над пустырем. Евлампий Мак­симович пробрался к центру образованного этими куч­ками полуовала, ожидая увидеть там нечто небывалое и страшное в своей неправильности. Но ничего такого сперва не увидел.

Солнце уже склонялось к закату, и острая тень от недавно надстроенного над конторой мезонина далеко простиралась по земле. Как раз в том месте, где тень заканчивалась, сидел мужик в одних холстинных пор-

тах. Он сидел скрючившись и втянув голову в плечи, так что виден был лишь лоб его, рассеченный напру­женной синей жилой и блестящий от пота. Возле ног мужика лежали два неошкуренных бревешка. Их ком­ли почти упирались ему в пятки. Евлампий Максимо­вич поначалу не обратил на эти бревешки никакого внимания, но тут мужик шевельнулся. Между его щи­колоткой и ближним комлем обозначилась, натянув­шись, веревка — бревешки привязаны были к ногам. Сперва только мужика и увидел Евлампий Максимо­вич, потом бревешки увидел, а потом уж стоявшего ря­дом с ними уставщика Веньку Матвеева. Внезапно тот взмахнул рукой, и сухой щелчок раздался в тишине, будто каленый орех лопнул. На секунду замерла в вы­шине вознесенная Венькина рука, на которой каждый палец толщиною был с детское запястье, потом руба­нула воздух и извлекла из него свист, а из тела мужи­ка— жесткий хлюп.

И словно черный обруч вскочил у мужика на блед­ной спине — кнутом его опоясало. Голова у мужика неподвижна осталась, а тело дернулось вслед за ус­кользающим кнутом. Тут же мужик приподнялся, дви­нул, не отрывая от земли, одну ногу вперед — ровно на лыжах стоял — потянул за собой бревешко, двинул дру­гую ногу—другое бревешко потянул. Бревешки-то не сильно велики были. Можно было с ними передвигать­ся — потихоньку, конечно.

— Ему, слышь, сказали, что как до конторы дой­дет, так все, конец екзекуции, — склонился к Евлампию- Максимовичу случившийся возле Дамес. — Он сперва- то бодренько шел, а сейчас изнемог. Да и то, гляди, сколь прошел!

Венька снова взмахнул кнутом. Мужик заторопился, сильнее, чем можно было, потянул бревешко, не рас­считав веса, и упал на четвереньки. Кнут настиг его в падении, кончиком захлестнул на грудь. А Евлампий Максимович ощутил вдруг, как страшен этот кончик, хвостик, нераздвоенное змеиное жало.

Протяжно ахнули в толпе.

— Пять листов кровельных он с амбару унес, — по­яснил Дамес. — И сторговал, бестия, куда-то.

Евлампий Максимович глянул в ту сторону, куда шел мужик, — до конторы еще саженей двадцать оста­валось. Потом глянул на мужика. Тот оттягивался на-

зад, к бревешкам, царапал пальцами землю. Кровь тек­ла по его спине и груди.

Баба, приведшая сюда Евлампия Максимовича, стояла рядом. Он чувствовал живое тепло ее тела, ди­ковинное и волнующее не женской сутью своей, а тем, что и в эту минуту оно было, не угасло в холоде и мол­чании.

— Чего стоишь-то? — яростно зашептала она.— Или за этим пришел? Коли правдолюбец, так и засту­пись!

Евлампий Максимович на своем веку немало видал различных экзекуций. И розги видал, и фухтеля, и рас­стреляние даже мародеров австрийских австрияками же во Франции. Но там жалости не было, потому что все по закону происходило. Так, разве сожаление неко­торое. А тут вдруг жалость накатила. Евлампий Мак­симович испугался даже: «Стар становлюсь, уязвля­юсь!» Покосился на Дамеса — тот спокойно стоял. Сно­ва свистнул кнут, и Евлампий Максимович понял вдруг, почему его сегодня жалостью уязвило. Экзекуция-то уж вовсе не по закону производилась. А у него теперь ра­зум и сердце воедино слились. Ангел ли тому был при­чиной, или тепло, от этой бабы исходящее, или кровь — впрочем, крови он довольно видел, и своей, и чужой,— но только то, что не по закону творилось, не в мысль оборачивалось, а в боль сердечную. Подумал так и по­радовался — праведна, выходит, эта жалость.

Пройдя сквозь толпу к тому месту, где стояли за­водской исправник Платонов и Сигов с приказчиками, Евлампий Максимович упер свою трость вершках в тридцати от сапог управляющего.

— Чего изволите? — холодно спросил Сигов. — Если про младенцев зазорных, так не время сейчас!

Баба, последовавшая за Евлампием Максимовичем, ткнулась в землю рядом с тростью, заголосила:

— Не от