Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

вежливо объяснил Томас Шиллитоу, — решила отказаться от употребления сахара, пос­кольку он есть плод труда невольников.

Государь сочувственно улыбнулся, и его собеседник не мог не отметить, что русский император прекрасно владеет улыбкой глаз, этим искусством избранных.

Наконец государь поднялся, давая знать, что аудиен­ция окончена. Томас Шиллитоу надел шляпу и, выразив восхищение встречей с могущественнейшим из монархов мира, покинул гостиную, сопровождаемый дежурным флигель-адъютантом. Черная шляпа исчезла за бесшум­но прикрывшимися створками дверей, и государь не мог отказать себе в удовольствии припомнить взгляд адъю­танта, брошенный на эту шляпу. Если бы тот смотрел на нее долее, сукно, наверное, начало бы дымиться под этим излучавшим» негодование взглядом. Господь бог, изгонявший из рая Адама и Еву, смотрел на них, пожа­луй, с меньшим неодобрением. «Так и возникают леген­ды»,— с усмешкой подумал государь. Но, несмотря на усмешку, мысль эта была ему приятна. Он подошел к окну и минуты три бездумно смотрел на белевшие среди листвы мраморные торсы статуй. Возле пруда в зеленых сумерках парка смутно угадывались светлые пятна дам­ских туалетов. Слышался слабый смех, томящий душу грустным предчувствием любви и лета, которым уже нет ни времени, ни сил радоваться.

Поздно вечером, после прогулки, государь пил зеле­ный чай и кушал чернослив, приготовленный для него без кожицы. Затем он опустился на колени возле портье­ры и шепотом прочел на память свой любимый девянос­то первый псалом. Начиная с лета двенадцатого года, этот псалом всегда давал ему вечернее успокоение. Го­сударь вообще был человек религиозный. Как писал позднее лейб-хирург Тарасов, у него от ежеутренних и ежевечерних молитв, совершаемых на коленях, к концу жизни образовалась «омозолестелость общих покровов на верху берца у обеих ног».

Ангел, однако, не спешил ему являться.

Впрочем, государь и не думал об этом. Впервые о та­кой возможности он задумался после беседы с отстав­ным штабс-капитаном Мосцепановым. Но до этой бесе­ды оставался еще год с лишком. А пока, чтобы проник­нуть в обстоятельства, к ней приведшие, нам небезлю- бопытно будет прислушаться совсем к иной беседе.

III

На другое утро Сигов порядочно был удивлен, когда к нему в контору явился Мосцепанов и потребовал по­казать бумаги, касающиеся нижнетагильского воспита­тельного дома для зазорных младенцев.

Конечно, Мосцепанов у него потребовать ничего не мог, потому что хотя и дворянин был, и артиллерии штабс- капитан, но отставной, не при деле. А сам Сигов при деле находился, да еще при каком! Но Мосцепанов ни­когда ни о чем не просил. О надобностях своих он гово­рил с таким видом, будто за его спиной, как в прежние, давно минувшие годы, зияли дула орудий и канониры стояли с зажженными фитилями. И такова была сила его убежденности, что впрямь виделись многим пушки и канониры и даже запах дыма слышался от горящей фи­тильной пакли. Сигову определенно слышался.

— Какие бумаги-то? — спросил он. — Вот разве указ господина владельца... В котором году он выдан был?

— В одна тысяча восемьсот шестом, — сказал Ев­лампий Максимович.

Сказал и будто гирьку на весы поставил — извольте, дескать, получить на ваши: золотничок к золотничку!

— Ну вот, — оживился Сигов. — Там все и пропи­сано. Приказали, мол, следуя велению сердца, исполнен­ного человеколюбия, из сожаления к несчастно рождае­мым устроить воспитательный дом... И прочая.

— Указ мне,ни к чему! — отрубил Евлампий Мак­симович.

Он сидел перед управляющим, широко раздвинув колени и уперев в пол камышовую трость с медным на­балдашником. Сигов знал, что без этой трости Мосцепанов с его беспалой левой ногой ходок никудышный. Но даже не подозревал, сколь неприятно Евлампию Мак­симовичу такое увечье. Ногу ему покалечило в сраже­нии под Шампобером, в кампанию четырнадцатого года во Франции. Евлампий Максимович бывал во многих сражениях, под Бородином ранен был, но самое за­метное свое увечье, принуждавшее его носить один са­пог больше другого, получил в незнаменитом сражении под Шампобером», где разгромлен был корпус Олсуфье­ва и пленен сам корпусной командир. Кроме того, увечье это произошло не от французской пули, ядра либо палаша, но от колеса орудия его батареи.

— Да что случилось-то? — прямо спросил Сигов.— Откуда надобность такая явилась?

Майский день за окном был чист, пригож, и если располагал к какому разговору, то уж никак не про за­зорных младенцев.

— Ведомости давай, где средства, на дом отпускае­мые, записаны!

Тут Сигов начал кое-что понимать.

— Изволили опять непорядочен какой углядеть? Так вы уж помодчайте с письмишком-то. Глядишь, и сами исправимся. Вы укажите только!

— Семь лет невестка в доме, не знает, что кошка без хвоста! Что указывать. Коли сердце не указало, так и я не указчик.

Пока еще от ябед Мосцепанова управляющий ощу­тимого урону не имел. Но беспокойства имел немалые. Мосцепанов многое знал в силу природной въедливости своей. И писать умел, воспаряя слогом. А Сигов воспа­рять вообще не умел, и слогом тем более. Но он зато другое умел. И имел кое-что к тому же, чего Мосцепанов не имел. Пять домов, к примеру, имел, из них один — каменный.|

До сих пор прошения Мосцепанова проделывали сле­дующий оборот. Те, что посланы были в Пермь, в Гор­ное правление, или в Екатеринбург, в правление окруж­ное, возвращались для разбирательства нижнетагиль­скому горному исправнику Платонову Павлу Андрее­вичу. А тот, вздохнувши, вручал их Сигову со скромным увещеванием. Платонов понимал, что Сигов не из своих лишь интересов законы нарушает, но и из владельческих тож. И даже, можно сказать, из казенных, потому как от хорошего железа всему государству прибыток. А Мосцепанов вроде об законах печется, а казенного и вла­дельческого интереса не блюдет. По первому взгляду выходит, будто он государю верный человек, по второ­му же — вредный.

Пока Мосцепанов молчал, Сигову припомнился слу­чай со штейгером Сидором Ванюковым. Тот во хмелю ударил ножом солдата, да и уложил насмерть. Судьба ему была прямая — на каторгу идти. Но как заводу та­кого нужного человека лишиться? Вот и пришлось за- место него другого отправить. Не по закону, конечно, но что делать. Подучили одного мужика наговорить на себя, обещались, что возвернут после и озолотят, дали

бабе его пару красненьких — и все. Мужика выбрали простого, темного. От такого хозяйству убыток невелик. Да и Ванюков теперь по струночке ходит. Потеет, как каторжный, и денег не просит. Мосдепанову же это все едино, пронюхал и написал. Обошлось, однако, но мог­ло и не обойтись, окажись кое-кто в Перми понесговор­чивее... Те же письма, что Мосцепанов в столицу от­правлял, возвращались с резолюциями к берг-инспекто­ру Булгакову, а затем прежним путем доходили все