Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

к тому же Платонову. Тот сообщал, что жалоба не под­твердилась, из Перми посылали соответствующую бума­гу, и дело за решенностью своей сдавалось в архив.

Но так все могло обходиться до поры до времени. Сигов и Платонов частенько поговаривали о том, как бы Мосцепанова с заводов "удалить. Только как? Он здесь уже лет шесть жил и никуда уезжать не собирал­ся, хотя сулили ему от конторы за дом такие деньги, каких его хижина и вполовину не стоит.

— Коли вы ревизию производите, — проговорил на­конец Сигов, — то поначалу сами бумагу пожалуйте, от кого присланы... От кого вы присланы-то?

В ответ Евлампий Максимович простер к потолку желтый от табака указательный палец:

— От него!

IV

Два следующих дня Евлампий Максимович проси­дел в библиотеке заводского училища. В этом училище он сам без малого четыре года наставлял отроков в ма­тематике и прочих науках, пока не был отстранен от должности распоряжением Сигова. Тот как-то явился на занятия пьяный и потребовал назвать нерадивых уче­ников, чтобы тут же их наказать. Евлампий Максимович от этого уклонился. Тогда Сигов ударил палкой ближ­него ученика, который, как на грех, самым был изо всех прилежным. Евлампий Максимович тоже телесными на­казаниями не брезговал, но такого поношения не мог стерпеть — сгреб управляющего в охапку и выбросил за порог. А тот на Евлампия Максимовича давно зуб имел за обличение училищных непорядков. Но как же их не обличать? Ученики не имели ничего, ходили в лохмоть­ях, хуже нищих. Спали на голом полу. Ни шапок не имели, ни платков нашейных. На улицу не в чем было

выйти, от чего происходили ущерб в здоровье и потеря охоты к ученью...

Вечером 23 мая, просмотрев в училищной библио­теке папку с высочайшими манифестами и сделав нуж­ные выписки, Евлампий Максимович сел наконец за стол. Для вящего воздействия он решил написать про­шение на высочайшее имя. В верхней части листа, от­ступив от краю, Евлампий Максимович крупно вывел титулатуру: «Всепресветлейший, державнейший, вели­кий государь император Александр Павлович, самодер­жец всероссийский, государь всемилостивейший!» От­ступил еще и объяснился буквами помельче: «Просит дворянин, отставной штабс-капитан Евлампий, Макси­мов сын, Мосцепанов, а о чем, тому следуют пункты». Как человек военный, он во всем любил порядок и даже покойнице-жене писал письма не абы как, а по пунк­там. И от нее того же требовал.

Поставив цифру «I», Евлампий Максимович написал ниже: «Благодетельный помещик, его пр-во Николай Никитич, г-н Демидов в 1806-ом году приказал устро­ить воспитательный дом в Нижнетагильских заводах своих для соблюдения незаконнорождаемых младенцев. Я, не одиножды будучи в сем воспитательном доме и зная, что г-н Демидов пребывает в Тосканском герцог­стве посланником, извещаю об усмотренном мною».

На мгновение Евлампия Максимовича охватили воспоминания, пронеслись смутной чередой картины ми­нувшего, и трудно стало определить, что относится ко второму пункту, что к третьему, а что к четвертому. В задумчивости он подошел к окну и увидел дядьку Ере- мея, рвущего листья со смородинового куста. Еремей придерживался старого закону, крест знаменовал дву­мя перстами, табаку не курил и чай пил только смо­родиновый.

— Смородинку-то не сильно порти, — напомнил ему Евлампий Максимович.

— Последнего не лишу, — отвечал Еремей, — не бойтеся. Я только лишнее изымаю.

А Евлампий Максимович подумал о Сигове, кото­рый, в отличие от дядьки Еремея, предпочитал изымать не лишнее, а именно последнее. Так спокойнее выхо­дило... Подумал об этом и поразился, как все связано и перепутано меж собою в мире. Вот, скажем, писал он прошлой весной прошение о том, что мастеровым, со-

вокупив их на бумаге по нескольку человек, денежные платы выдают сотенными ассигнациями. А потом за размен их по четыре копейки с рубля обратно взимают. Так везде ему в ту пору цифра «100» являлась. Даже Евангелие непременно на сотой странице раскрывалось. И это знак был, конечно.

Теперь вновь, пожалуй, следует прервать повество­вание, чтобы объяснить причину интереса Евлампия Максимовича к младенцам из воспитательного дома. Для этого всего лишь на несколько месяцев передви­немся мы влево от мая 1823 года. Почему влево? Да потому, что если у любого человека спросить, где он относительно себя самого представляет в пространстве прошлое, а где будущее, то всякий скажет, не задумы­ваясь: «Слева прошлое!» Говорят, это оттого происхо­дит, что мы пишем слева направо. А для перса или араба прошлое справа будет, а для китайца даже вверху...

Итак, еще во время службы в училище Евлампий Максимович сошелся с учителем Федором Бублейниковым, человеком скромным и образованным. Федор считался демидовским дворовым, порою сильно этим томился, но не пил, находя утешение в своей супруге, дочери живописца подносной мастерской Татьяне Фад­деевне. Ее присутствие придавало беседам молодого учителя с отставным артиллеристом особую остроту. А беседы эти, между прочим, часто касались творимых в демидовской вотчине беззаконий.

Федор умер в декабре 1821 года. Умер в два дня, простыв со свойственной ему незадачливостью при ту­шении пожара в доме купца Расторгуева, владельца Кыштымского завода. Расторгуев известен был на всю губернию как первейший прохвост и мучитель. Потому тагильские мастеровые на подмогу не шибко поспеша­ли. Один Федор, пожалуй, там и старался. Хотя Рас­торгуева он не называл иначе как «тираном первогильдейным» и часто поминал, что капитал расторгуевский из разведенной водки поднялся, но пожар побежал ту­шить по беззащитной честности своей. В одной рубахе побежал — пожар ведь!

Смерть его Евлампий Максимович пережил тяжело. Вначале он даже мимо старался не ходить бублейниковского дома. Но через месяц-другой вновь начал за­хаживать к Татьяне Фаддеевне, носил детям гостинцы и пытался даже заводить прежние разговоры. Однако если раньше присутствие Татьяны Фаддеевны будило мысль, то теперь, напротив, сковывало ее. Разговор быстро иссякал, и молчание временами становилось почти неприличным. Видимо, слухи об этом молчании каким-то образом просочились за стены бублейников- ского дома. В противном случае трудно было бы объяс­нить надвинувшиеся вскоре события.

А произошло следующее. Через девять с половиной месяцев после смерти мужа Татьяна Фаддеевна родила дитя. Мальчика. Поскольку в последние месяцы Евлам­пий Максимович к ней опять не заходил, для него эта происшествие было как гром с ясного неба. В самом рождении ребенка через девять с половиной месяцев после смерти отца ничего особенного не было. Случает­ся, что жены младенцев до месяца лишнего в утробе передерживают. Но те, кто про это знал, те помалки­вали. А те, кто вели всякие непотребные разговоры, не знали и знать не хотели.

Дитя, пожив с месяц, умерло, и это дало толкам но­вую пищу. Потому, говорили, оно умерло, что недоно­шенное было, восьмимесячным родилось. И выходила