Обручение с вольностью - Леонид Юзефович

ребенка больного, и с таким безжалост­ным любопытством все вокруг на него смотрели, что вслед за первым страхом и робостью подойти вызрела в ее душе тихая капелька, набухла и оборвалась со зво­ном. И теперь еще тот звон слышался ей иногда, но все

реже и реже. Потому, навещая Евлампия Максимовича, о свадьбе она не заговаривала, хотя назначенный срок уже миновал.

После происшествия на «казенном дворе» ей про свадьбу и думать-то было страшно. Прежде она еще надеялась, что вместе с тихой жизнью явятся к ней по­том недостающие качества души — любовь и жалость. Теперь надежда на это исчезла. Она могла бы и вовсе отказать Евлампию Максимовичу, но не решалась, опа­саясь, что при такой своей репутации и стесненных сред­ствах навсегда останется вдовой. Как-то так неожиданно получилось, что все перестали обращать внимание на близкое ее с Евлампием Максимовичем знакомство. И в том, что захаживали они друг ко другу, никто ничего предосудительного не усматривал. Ходят и ходят, дело обычное. Как казалось Татьяне Фаддеевне, в этой их не особо скрываемой симпатии люди увидели первый признак того, что слух о причастности Евлампия Макси­мовича к рождению ребенка слухом только и был. Она полагала даже, что без этой сплетни долго бы еще хо­дили всякие толки. А так выходило, будто толки эти их и сблизили. Коли бы правдой были они, то развели бы, а раз сблизили, друг ко другу толкнули — кстати и тол­ки! — значит, неправда. Народ, он все всегда понимает. Беда, что не сразу. Бабы шептались, конечно, что, мол, вдова и вдовец — все к одному берегу, но не обидно шептались, а так, промеж делом.

Потому отвергнуть предложение Татьяна Фаддеевна уже не могла.

Но когда она прочла прошение Евлампия Максимо­вича о воспитательном доме, то поняла сперва одно: ни­какой тихой жизни, а следственно, любви, жалости и радости, которые могла бы принести такая жизнь, у них не будет. Потом удивилась: почему именно теперь вновь вернулся Евлампий Максимович к злополучному дому, нарушив данное ей обещание. А Евлампий Мак­симович, не упоминая про явление ангела, ничего тол­ком объяснить не мог. Говорить про это ему не хотелось даже Татьяне Фаддеевне. Между тем сама безмятежная розоватость небесного посланца невольно, помимо про­чего, наводила на мысль о том, что предназначена была напомнить о судьбе несчастных малюток, чье положение, как он доподлинно знал, ничуть не изменилось к луч­шему.

— Уж вы вначале-то господину владельцу сообщили бы, — осторожно предложила Татьяна Фаддеевна, при­берегая слезы на конец разговора.

Евлампий Максимович безнадежно махнул рукой:

— Далеко до него, дальше, чем до Питера. Он теперь в Италии обретается, древности геркуланские скупает. До младенцев ли ему!

— Пишут же ему отсюда!

— Пишут, конечно. Но через петербургскую контору переписка идет. А там мое письмо непременно распе­чатают и дальше не пустят.

Татьяне Фаддеевне младенцев тоже жаль было. Но она понимала, что Сигов с Платоновым никакие не зло­деи. Просто руки у них до всего не доходят — дел-то в заводе и без воспитательного дому хватает.

— Вы бы по-хорошему с ними потолковали, — ска­зала она. — Указали бы на непорядок. А то ведь съедят они вас, не посмотрят, что дворянин. Лучше мы мла­денцам-то сами помогать станем. Много ли им надобно!

— Не в том дело, — отвечал Евлампий Макси­мович. — Неправда, она, как ржа, все кругом разъедает. И я на это смотреть не могу. Нет у меня сил на это смот­реть, потому что неправда... Это телу моему отставка дадена, ибо по причине двух ранений не способно оно служить России и государю. А душе кто отставку даст? Она в бессрочной службе пребывает, и нет ей ни от ко­го отставки!

— А вы испугайтесь, — Татьяна Фаддеевна низко склонилась над подушками. — Сами же сказывали, что отважному воину и страх во благо дается. Самое время теперь испугаться!

Она говорила тихо, почти шепотом, и Евлампий Мак­симович прямо перед собой, там, где перемешивалось их дыхание, увидел того егеря, что двенадцать лет на­зад на Бородинском поле навел на него ружье. В громе боя беззвучно дернулось дуло, белый дымок воспарил, и Евлампий Максимович понял, что точно в сердце ему идет эта пуля. Понял, и мгновенным ужасом сдавило сердце. Сжалось оно, съежилось, маленьким стало, как лесной орех, и пуля рядом с ним прошла — в грудь уда­рила, а сердце не зацепила.

— Вот не испугайтесь вы тогда, — говорила Татьяна Фаддеевна, — разве бы сидели мы так теперь? Да и ныне то же все. Вот дайте-ка мне бумагу вашу!

Не дожидаясь позволения, она схватила с одеяла листки, рванула их пополам. Потом медленно, будто го­товясь взлететь, развела руки в стороны и разжала пальцы. Но странное дело! Хотя сквозняки по комнате не гуляли и половинки неминуемо должны были упасть по меньшей мере в аршине друг от друга, они почему-то порхнули одна к другой и, сцепившись в воздухе, легли на пол таким образом, что след разрыва едва-едва сде­лался заметен.

Евлампий Максимович поглядел на это чудо со спо­койным удовлетворением, словно наперед знал, что так оно все и выйдет. Затем перевел взгляд на Татьяну Фаддеевну, увидел ее растерянное лицо, покрасневший носик и налившиеся слезами глаза. Проговорил успокои­тельно:

— Все одно, я прошение-то переписать хотел. Там еще надобно про государыню Екатерину вставить, про ее манифест. Очень замечательно в нем про воспита­тельные домы сказано... И слог еще поправить не ме­шает. х

— Уж вы про манифест-то вставьте, — со слезами отвечала Татьяна Фаддеевна, чувствуя бесполезность своих слез и хватаясь за слова Евлампия Максимовича, как за спасительную соломинку. — И слог поправьте, чтоб не так обидно было. — Она намеревалась все это с достоинством посоветовать, но не сдержалась, мучи­тельно повела головой из стороны в сторону и вдруг запричитала протяжно, по-бабьи, без всякой уже на­дежды образумить Евлампия Максимовича своим при­читанием:— Го-орюшко мое! Ой горюшко-о!

Да это про нее ли в девичестве старухи говорили: «Вертушка, всегда зубы на голи, не будет из нее доб­рой хозяйки!» А неправду говорили. Вот хозяйка она и мать и плачет теперь бог знает о чем — самой себе объ­яснить трудно. Мужа отплакала, дитятко отплакала, а нынче последним надеждам черед пришел.

Евлампий Максимович рванулся в подушках, на­крыл своей ладонью руку Татьяны Фаддеевны и, бестол­ково перебирая ее пальчики, пообещал:

— Все сделаю, как вы сказали.

И действительно, поправил слог, не обманул. А так­же про манифест вставил. Все сделал, как