Легенды квилетов - Оливия Невельсон

Что ты наделал, слепой волк, старый вожак? Зачем вышел на одну с Лутой тропу? Почему не пустил вперед пуму или лося?

Луте надо подумать. Он быстро понимает, что убить одного человека недостаточно – сразу поймут, за что месть, да тут же спишут на очередного безумца.

Один убил, другой убил… и будут Котори с Окэнзи зазря гонять друг к другу старейшин. Это все оттого, что они старики. Старые слепые волки.

Лута заслуживает другого противника – молодого да сильного, себе под стать, только где взять такого?

Нет, макка должны решить, что месть – дело рук Окэнзи.

А значит, надо убить двоих, а то и троих. Девушек? Чтобы решили, будто квилеты втридорога купили жизнь Дономы? Или мужчин? Чтобы не сомневались, за что платят?

Девушек убить будет проще, и это Луту останавливает. Не заслужил он слабого противника, а ведьмин нож – легкой добычи.

* * *

Лута бродит вдоль границы племен, опасаясь попасться на глаза своим же. Вся деревня оплакивает Доному, не до того им сейчас, но все равно боязно.

А что макка? Если Котори и впрямь держит слово, они должны прочесывать лес, охотиться на чужака.

Лута улыбается. Чужак поймает их первым.

Едва заслышав голоса, он сжимает в руке нож, уже уверенный – тот все сделает сам.

И не ошибается.

Противников у него было не двое и не трое, а четверо. Лута смотрит на изувеченные тела: израненные руки, вспоротые животы. У одного отрезана голова. Он находит ее в паре шагов от себя и пристально смотрит в лицо. Совсем мальчишка, и хорошо – за него точно найдется кому отомстить.

Лута бережно пристраивает костяной нож на пояс. Пора уходить. Одна беда – рубашку уже не отмыть, сжечь ее придется.

Хорошая у Луты рубашка, жаль потраченного труда. Мастерила ее мать вечерами, глаза подслеповатые напрягала. Славно он обагрил ткань кровью, аж рука тяжестью налилась. Добрую они с матерью проделали работу, как ее в костер?

Но придется. Иначе ничего у Луты опять не выйдет.

* * *

Не ошибся он насчет Котори: не стал вождь макка попусту гонять старейшин. Прислал юношу со сломанной стрелой.

Брата того мальчишки.

Долго смотрит Окэнзи на стрелу, под ноги ему брошенную. Человека чужого племени и не слушает будто. Наконец говорит:

– Не посылал я людей в ваши земли, без спросу моего они туда пришли. А значит, все равно в случившемся есть моя вина: хорошего вождя племя слушает. Жаль мне твоего брата, всех воинов ваших жаль. И станет еще жальче, когда мы из кровной мести друг другу глотки резать начнем. Я вождь, и я виноват. Веди меня к Котори, а людей моих не трогайте.

– Предвидел наш вождь такой ответ и велел передать: твои люди ответят за то, что сделали, сам ты ему не нужен. Не хочешь допустить кровопролития – выдай виновников, мы сами решим их судьбу. Времени подумать тебе – до восхода.

Лута ликует. Рад бы Окэнзи казнить виновных – своими ли руками, вождя ли Котори, Каменному Кулаку дела нет, – да только откуда взять их?

Вот и вождь его крепко задумался. Велел созвать старейшин, привести людей из соседних деревень. Разрешил оставить только старух с кормящими матерями да детей, в пору юношества не вошедших.

Собрал Окэнзи свое племя перед костром. Смотрят на него люди, дышать боятся.

Наконец вождь нарушает молчание:

– Услышьте меня все. Я обращаюсь к каждому, кто считает себя принадлежащим к народу квилетов. Забудьте ссоры и простите недругов, потому что грозит нам гибель от общего врага. Развяжет Котори войну, бессмысленную и кровавую. Я знаю, вы славные воины, а потому унесете с собой много врагов. Но и люди племени макка умеют стрелять из луков и метать копья. Не будет у нас мирной подготовки к зиме, только горе, слезы и могилы. Я верю, что смерть Дономы должна быть отомщена, и допускаю, что человек, пришедший на землю макка, тоже в это верил, вот и решил по-своему. И это вселяет в меня надежду – значит, он хотел блага для племени.

Окэнзи морщится чуть заметно. Не поймешь, то ли и впрямь исказила его лицо усмешка, то ли огонь тень косую отбросил.

– А потому я прошу его сознаться. Или сознаться их, хотя и слабо верю, что преступников было несколько. Да, ты преступник, – Окэнзи переводит взгляд куда-то поверх толпы. Сердце вырывается у Луты из груди: вождь ведь говорит с ним, пусть и сам того не зная. – Ты преступил через мой запрет, через мир между нашими племенами. Но если ты сделал это из благих побуждений – любви к девушке или задетой чести… я тебя пощажу…

По толпе прокатывается вздох потрясения.

– …и убью сам. Котори будет зол, но меня поймет.

С каждым словом вождя Луте становится все смешнее. Старый дурак готов унижаться, готов на брюхе ползать перед собственным племенем и перед макка, готов на все, лишь бы не допустить кровопролития.

Того и гляди сам себя оговорит.

Когда сдерживать смех становится невыносимо, Лута выпускает его на волю. Люди отшатываются от него, начинают шептаться. Все племя смотрит на него, когда он произносит:

– Ну хорошо, Каменный Кулак. Умаслил ты меня, посмешил. Я их убил. Ну же, даруй мне свою пощаду!

Лута не может перестать думать о мертвой голове юнца. Она стоит у него перед глазами: капает кровь из переломленного носа, болтается на губе выбитый зуб. С мальчишкиного лица Луте в душу смотрят затянутые бельмами волчьи глаза.

Если он готов вспороть брюхо солнцу, какая разница, кого убивать – своих или чужих? Да и не были они для Луты никогда своими.

Да, он зверь, он волк, но стая ему не нужна. Ему бы только сидеть у реки и ловить блики костяным ножом – багряные блики от кровавой воды.

Окэнзи смотрит на него долгим взглядом, в котором нет удивления – только горечь.

– Девушку ты убил?

Скрывать это больше нет смысла.

– Я. Иди сюда, вождь, даруй мне то, что назвал прощением. Ты обещал.

– Ты хочешь смерти, Лута?

– Больше всего на свете. Я хочу много смерти, Каменный Кулак Окэнзи. Вот она у меня где!

Рука его скользит на пояс, готовая выхватить нож. Четыре человека или четыре десятка человек – какая разница? Хоть сотня, хоть…

Пальцы сжимают пустоту. Нет на поясе