За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

Ладонь снова образовала козырек над его глазами. Миссис Пендайс прислонилась к двери – у нее дрожали колени.

«Да что же это происходит? – думала она. – Может, он просто спит, а может… О господи!»

Она принялась громыхать кольцом. Дверь отворилась; в проеме стоял Джордж. Подавив рыдание, миссис Пендайс вошла. Джордж захлопнул дверь.

Она не могла говорить в течение целой минуты, пока не ослабили хватку безотчетный страх и нечто вроде стыда. Она даже не смотрела на сына, а только украдкой озиралась. Она видела, что комната переходит в галерею, что крыша коническая и наполовину стеклянная. Она видела, что галерея завешена портьерами, что на столе стоят чайник, чашки и винные графинчики; видела цилиндрическую железную печку, коврики на полу, а на стене, по центру – большое зеркало в полный рост. В этом зеркале отражалась серебряная ваза с букетом цветов. Миссис Пендайс заметила, что цветы мертвы, и первым ее определенным ощущением стал тошнотворный запах гнилых стеблей.

– Цветы завяли, мой мальчик, – произнесла миссис Пендайс. – Позволь, я составлю для тебя свежий букет!

Лишь после этих слов она взглянула на Джорджа. Под глазами у него были круги, само лицо изжелта-бледное; миссис Пендайс показалось, что оно как-то скукожилось. Потрясенная, она решила: «Нельзя подавать виду, нельзя терять самообладание!»

Миссис Пендайс напугало отчаяние в лице сына; точнее, не простое отчаяние, а выражение, которое расшифровывается как «эх, теперь все равно!». Миссис Пендайс страшилась его упрямства – тупого и бездумного. Охваченный таким упрямством человек цепляется за былое только потому, что оно – было, и крепко держит то, что ему принадлежало, даром что оно мертво. В самой миссис Пендайс такого рода упрямство отсутствовало, и она не знала, представить не могла, куда оно заведет ее сына, но миссис Пендайс всю замужнюю жизнь провела в эпицентре этого упрямства – так стоило ли удивляться, что оно теперь угрожало гибелью ее сыну?

Страх за Джорджа помог ей взять себя в руки. Она усадила его рядом с собой на диван, попутно подумав: «Сколько раз он сидел здесь, обнимая эту женщину!»

– Ты вчера так и не пришел, милый! А ведь я заказала билеты, и притом на такую хорошую пьесу!

Джордж улыбнулся:

– Да. У меня были другие дела!

При виде этой улыбки сердце миссис Пендайс заколотилось очень сильно: ее даже затошнило, однако она тоже натянула улыбку.

– Как у тебя здесь мило, дорогой!

– Да, простору хоть отбавляй.

Миссис Пендайс вспомнились звуки его шагов: туда-сюда, туда-сюда. Джордж не спросил, как она нашла его: стало быть, догадался, к кому она ездила; стало быть, им двоим нечего сказать друг другу. Вроде облегчение, а на самом деле дополнительный страх: значит, теперь жди чего угодно. Картины из прошлого замелькали в мозгу миссис Пендайс. Она увидела Джорджа у себя в спальне: вот он только что вернулся с первой в своей жизни охоты, тугие щечки расцарапаны от лба до подбородка, маленькая рука в перчатке держит окровавленную лапку лисенка. Или вот сын вальяжно входит к ней в финальный день соревнований по крикету на стадионе «Лордз» в 1880 году: цилиндр помят, глаз подбит, в руках трость с голубой кисточкой. А вот он – смертельно бледный, губы сжаты – вечером того дня, когда, больной ларингитом, сбежал от нее на охоту; и отчетливо прозвучали в сознании миссис Пендайс его тогдашние слова: «Знаешь, мама, я попросту не выдержал. Адская тягомотина!»

А вдруг он и сейчас не выдержит? Вдруг сделает что-то ужасное? Миссис Пендайс достала носовой платок.

– Здесь очень жарко, милый: смотри, как у тебя вспотел лоб!

Глаза сына с подозрением посмотрели на нее, и в ответном взгляде ей пришлось собрать всю женскую мудрость, чтобы ее собственные глаза не мигнули, чтобы не выразили ничего, кроме обычной житейской заботливости.

– Это потому, что крыша стеклянная, – объяснил Джордж. – Вот солнце и печет.

Миссис Пендайс посмотрела вверх.

– Никак не ожидала, что ты снимешь такое жилье, дорогой. А впрочем, твоя квартира очень мила: здесь все так необычно. Дай-ка я выброшу эти несчастные цветы! – Она подошла к серебряной вазе, склонилась над цветами. – Дорогой мой мальчик, они отвратительны! Пожалуйста, вынеси их куда-нибудь; это такая гадость – вдыхать запах увядших цветов!

Миссис Пендайс протянула сыну вазу, прикрыв нос платком.

Джордж взял вазу; миссис Пендайс, будто кошка, что караулит мышь, проследила, как он выходит в сад. Едва закрылась дверь, как она, проворнее и бесшумнее кошки, скользнула за портьеру, мысленно повторяя: «У него есть пистолет, я точно знаю».

Не прошло и секунды, как миссис Пендайс вернулась. Теперь ее глаза и ладони обшаривали комнату. Оружия не нашлось, и от сердца чуть отлегло – миссис Пендайс испытывала трепет перед вещами, способными причинить смерть.

«Главное для Джорджа – продержаться первые несколько часов, они всего тяжелее», – думала она.

Джордж нашел ее на том же месте, где оставил. Не говоря ни слова, они опять сели на диван. Пока тянулось молчание (самое продолжительное в жизни миссис Пендайс), она успела прочувствовать все, что было на сердце у сына: мрак и горечь, ярость поражения и неудовлетворенную страсть, утраченное блаженство и ощущение, что жизнь пошла прахом, и гадливость к этому праху. В то же время сердце самой миссис Пендайс было полно собственных чувств: облегчения, стыда, сострадания, ревности, любви и глубокой тоски. Всего два раза прерывалось молчание. Один раз Джордж спросил мать, обедала ли она, и миссис Пендайс, которая с утра ничего не ела, ответила:

– Да, конечно, милый.

В другой раз он сказал:

– Зря ты сегодня пришла ко мне: я не в духе!

Джордж поник головой, и миссис Пендайс, так жаждавшая, но не смевшая прижать к груди эту голову, это самое дорогое на свете лицо, вдруг заплакала – а слез было много, слезы успели накопиться и теперь беззвучно текли по ее щекам. Тишина уединенной комнаты, за уединенность и выбранной, была сродни могильной, и, совсем как из могилы, взгляд не мог отсюда вырваться – мешали матовые стекла крыши.

И сердце миссис Пендайс оказалось в тисках этого мертвого безмолвия; она сверлила взглядом стеклянную крышу, словно рассчитывая, что образуется трещина, впустит хоть какой-нибудь звук. По крыше пробиралась кошка: миссис Пендайс видны были четыре маленьких пятнышка – подушечки ее лап, и неясное пятно побольше – гибкое тельце. Больше она ничего не могла различить, и вдруг, до последней степени измученная тишиной, вскричала:

– Джордж, поговори со мной! Не отгораживайся от меня, Джордж!

– Что ты хочешь услышать, мама? – мигом отозвался он.

– Ничего… просто…

Рухнув на колени перед