За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

– Вот, миссис Шортмен, памятная записка. Пусть эту несчастную заберут на шесть недель. Она выйдет другим человеком.

Миссис Шортмен сидела, худощавой рукой поддерживая худощавое лицо, устремив на Грегори лучистый взор.

– Боюсь, эта женщина утратила понятие о морали, – произнесла миссис Шортмен. – Скажу вам больше, мистер Виджел: я почти уверена, что такого понятия у нее никогда и не было!

– Что вы имеете в виду?

Миссис Шортмен отвела глаза.

– Порой у меня возникает искушение счесть, – заговорила она, – что такие люди существуют на свете, и я задаюсь вопросом, принимаем ли мы данный факт во внимание. Мои детство и юность, как вам известно, прошли в сельской местности. Я хорошо помню одну девушку, дочку нашего викария. Она была очень хорошенькая, эта девушка. Еще до того, как она вышла замуж, о ней рассказывали ужасные вещи. А потом мы узнали, что она развелась, уехала в Лондон, где зарабатывала себе на жизнь игрой на фортепьяно, пока вторично не вышла замуж. Не стану называть ее имени, скажу только, что она очень известная особа и что никто никогда не замечал в ней ни единого проблеска стыда. Если есть одна такая женщина, значит, подобных ей могут быть дюжины, в связи с чем мне иногда кажется, что мы тратим…

– Это я от вас уже слышал, – сухо заметил Грегори.

Миссис Шортмен прикусила губу.

– Кажется, ни сил, ни времени я не жалею, – сказала она.

Грегори живо подошел к ней, взял ее за руку.

– Я знаю, о, я знаю это! – произнес он с чувством.

В углу, отведенном для мисс Мэллоу, яростно застрекотала пишущая машинка. Грегори снял шляпу с крючка и сказал:

– Мне пора. До свидания.

Сердце его начало кровоточить, причем без предупреждения, как это в обычае у сердец; Грегори отчаянно тянуло на свежий воздух. Он не сел в омнибус, не нанял кеб, а шагал пешком – энергично и быстро, и напрягал мозг в попытках понять. Однако мог он только чувствовать. Грегори чувствовал смятение, замешательство, а по временам и пульсацию радости, которой стыдился. Ноги сами несли его в Челси, ибо, сколько бы человек ни устремлял глаза к звездам, на небеса ноги его не доставят, а в случае с Грегори Виджелом район Челси являлся лучшей альтернативой небесам. В своем походе Грегори был не одинок – другие мужчины в больших количествах тоже направлялись в Челси, а многие успели провести там время и возвращались обратно. В тот летний предвечерний час густая толпа текла по лондонским улицам. Встречные глядели на Грегори, Грегори глядел на встречных – но ни он, ни они друг друга по-настоящему не видели, ибо заповедано для человеков лезть не в свои дела. Солнечный свет, от которого щурился Грегори, жарил спины встречным; ветер, что остужал ему спину, дул встречным в лица. Сам беззаботный мир был в пути, впечатывал шаг в мостовую Вселенной – один из миллионов миров, движущихся в Челси, навстречу миллионам тех, что идут обратно…

– Дома ли миссис Беллью?

Грегори вступил в комнату длиной пятнадцать футов, с потолком высотой футов десять; в тесной золоченой клетке – нахохленная канарейка, на раскрытом пианино – партитура оперы, на диване – гора подушек, среди них – женщина с пылающим сердитым лицом. Локти она уперла в колени, подбородок поддерживает ладонью, смотрит в никуда. Комната была прежняя – ничуть не более просторная, с теми же вещами, но Грегори внес с собой нечто, отчего все стало казаться ему другим. Он уселся у окна, старательно избегая смотреть на хозяйку, и заговорил с ней тихо, лишь время от времени возвышая голос, – это сказывались чувства. Грегори начал с истории бедной морфинистки и вдруг выпалил, что ему известно все. Когда прорвались эти слова, он уставился в окно, где попущением застройщика осталась узкая полоса небес. Таким образом, Грегори изловчился и не увидел выражения лица миссис Беллью. А лицо ее выражало надменность и досаду, как будто миссис Беллью думала: «Вы милейший человек, Грегори, но, ради бога, хоть раз в жизни не отгораживайтесь от реальности! Мне это надоело». Не видел Грегори, как Элен Беллью вытянула руки и расставила пальцы – так выпускает когти рассерженная кошка. Грегори сказал миссис Беллью, что не хочет утомлять ее, но всегда будет к ее услугам – пусть пошлет за ним, если он ей понадобится. Смотрел он на ее ноги, чтобы не видеть, как кривятся губы. Он заверил, что она останется для него прежней, и просил отбросить сомнения на этот счет. Он не видел ее улыбки – а между тем улыбка не сходила с губ миссис Беллью все время, пока у нее сидел Грегори. А если бы он эту улыбку и увидел, все равно не сумел бы прочесть, ибо сама жизнь морщила уста женщины, которую Грегори Виджел так и не понял. Он видел только прекрасное создание – предмет его многолетней любовной тоски, и он ушел, и оставил Элен Беллью стоять на пороге с закушенной губой. А поскольку вместе с Грегори покинули комнату и его глаза, он не видел, как Элен Беллью по его уходе плюхнулась на диван, снова уперла локти в колени, поместила подбородок в ладонь и вперила в пространство угрюмый взгляд, какой бывает у поставившего не на ту лошадь…

Со стороны Челси мимо высоких зданий во множестве шли люди. Одни, подобно Грегори, чувствовали любовный голод, другие – голод обыкновенный. Они шли по двое и по трое, группами и в одиночку; кто-то глядел строго себе под ноги, кто-то – прямо перед собой, кто-то возвел глаза к небесам, но в сердце каждого горели мужество и верность – не тому, так другому, – ибо сказано: мужеством и верностью жив человек, держит ли он путь в Челси или идет обратно. Многие из этих людей улыбнулись бы, если бы расслышали бормотание Грегори: «Для меня она – прежняя! Для меня она – прежняя!», а кое-кто и усмехнулся бы.

Близился час, когда у «стоиков» принято ужинать; аккурат к этому часу Грегори был на Пикадилли и мог наблюдать, как «стоики», один за другим, выбираются из кебов и входят в двери своего клуба. Бедняги весь день провели в трудах – кто на ипподроме, кто на крикетной площадке «Херлингемского клуба», кто в Гайд-парке; некоторые посетили Королевскую академию искусств. На каждом лице было написано: «Господь милостив – теперь отдохну!» Многие «стоики» не обедали в надежде сбросить вес, а те, что