За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

обедали, не позволили себе всего, что могли бы позволить; кое-кто, впрочем, переел. Но каждое сердце согревала мысль, что упущенное будет наверстано за ужином, ведь бог, покровительствующий «стоикам», воистину милостив и обретается здесь, в их клубе, где-то между кухней и винным погребком. Все «стоики» (ибо «стоические» души неизменно поэтичны) с утра ждали этих часов блаженства, когда можно, с сигарой в зубах, с бокалом доброго вина, предаться мечтанию, которое каждый настоящий «стоик» получает всего шиллингов за пятнадцать, а то и дешевле.

И в это самое время из соседнего тупичка, откуда до бога, обитающего в «Клубе стоиков», было рукой подать, из полуподвала выбрались, свежего воздуха ради, две швеи. Одна явно страдала чахоткой, ибо в свое время не озаботилась тем, чтобы достаточно зарабатывать на хорошее питание, а другая являла все признаки того, что чахотка постигнет и ее, и по той же причине. Швеи стояла на мостовой, глазея на кебы. Отдельные «стоики», скользнув взглядами по этой паре, думали: «Бедные девушки! Вид у них самый жалкий». Три-четыре «стоика» сказали себе: «Безобразие! Выход к нашему клубу для таких вот должен быть заказан! Глядеть на них так неприятно, а сделать ничего нельзя. Они ведь не попрошайничают – стало быть, им и не подашь».

Но большинство «стоиков» вовсе не глядели на швей, зная, что их чувствительные сердца не вынесут столь прискорбного зрелища; вдобавок и аппетит мог испортиться. Не заметил швей и Грегори – так случилось, что в это самое время он поднял взор к небесам, а девушки пересекли улицу и быстро затерялись в толпе, ибо, в отличие от собак, не могли почуять в Грегори своего потенциального благодетеля.

– Мистер Пендайс в клубе, сэр; я велю передать ему, что вы пришли, сэр.

И швейцар, слегка покачиваясь, словно под тяжестью фамилии Виджел, вручил свою ношу посыльному, который с ней и скрылся.

Грегори остался стоять у холодного камина. Он ждал, и во время ожидания ничто не потрясло его. «Стоики» казались такими же, как он сам, вот разве что платье их отличалось куда большим лоском. «Хорошо, что я к ним не принадлежу, – подумал в этой связи Грегори, – а то пришлось бы каждый вечер переодеваться к ужину».

– Мистер Пендайс весьма сожалеет, сэр, но у него сейчас посетитель.

– Благодарю, – бросил Грегори и ушел, прикусив губу.

«Собственно, именно это Марджери и хотела знать, – рассуждал он. – Остальное мне безразлично».

И, забравшись на империал, Грегори снова устремил взор в небеса.

Никаких посетителей у Джорджа не было. Как раненый зверь забирается в свое логово, чтобы зализывать раны, так и Джордж засел у давно облюбованного им окна с видом на Пикадилли. Он застыл, потупив взор, ибо понял: юность прошла безвозвратно. В его упрямом мозгу поворачивались жернова, и воспоминания, все до последнего зернышка, скоро должны были сделаться мукой. «Стоики», которым несносен вид собрата, вот так сидящего в священный час, подходили к Джорджу и спрашивали:

– Пендайс, ужинать собираетесь?

Бессловесные твари никому не сообщают о своих страданиях – тут действует закон молчания. Так было и с Джорджем. Завидев очередного «стоика», он скрипел зубами, а на вопрос отвечал:

– Сейчас приду, старина.

Глава 7. День со спаниелем Джоном

Спаниель Джон, который привык, очнувшись от ночного сна, чуять запах вереска и свежего печенья, в тот четверг осрамился. Вытянутой узкой его голове требовалось время, чтобы впустить новую идею, вот почему лишь через сорок часов после отъезда миссис Пендайс он в полной мере осознал, что с хозяином случилось неладное. Волнительные минуты, в течение которых формировалась эта мысль, спаниель Джон провел в трудах. Он стащил два с половиной дуплета[72] хозяйских башмаков и домашних туфель, спрятал в самых неожиданных местах, полежал на всех по очереди, чтобы согрелись, а затем оставил – пускай, мол, птенцы вылупляются, как умеют – и вернулся под хозяйскую дверь. За это сквайр несколько раз повторил «Джон!» и пригрозил ему ремнем для правки опасной бритвы, отчасти потому, что даже секундная разлука с хозяином страшила спаниеля Джона (строгие выговоры только подстегивали его обожание), отчасти из-за этой новой мысли, которая отняла его покой, спаниель Джон улегся в холле и стал ждать.

Давно, во времена пылкой юности, спаниель Джон опрометчиво увязался за лошадью хозяина и с тех пор зарекся от таких авантюр. Во-первых, у него возникла личная неприязнь к этой твари, непонятно зачем такой огромной и быстроногой; во-вторых, он подозревал, что тварь злоумышляет против хозяина: недаром ведь, едва она завладела хозяином, подняв к себе на хребет, как вовсе исчез чудесный, греющий сердце хозяйский запах, ни намека не осталось. Поэтому, стоило появиться лошади, спаниель Джон ложился на брюхо – передние лапы у носа, нос прижат к земле – и, покуда чудовище не убиралось прочь, ничто не могло заставить спаниеля Джона сменить позу, в которой он напоминал лежащего сфинкса.

Однако в тот день он следовал за лошадью, хоть и соблюдая дистанцию: хвост поджат, вид оскорбленный, лопатки ходят ходуном, морда поднята в знак осуждения этой нелепой и явно не нужной хозяину подставки о четырех ногах. Те же чувства испытывали деревенские жители много лет назад, когда сквайр и мистер Бартер осчастливили их единственной дренажной канавой.

Мистер Пендайс ехал медленно; ноги его в начищенных до блеска черных ботинках, обтянутые прочным бедфорд-кордом[73] и дополнительно защищенные гамашами красно-коричневого цвета – эти жилистые ноги держали один ритм с лошадиными боками. Длиннополый сюртук закрывал бедра, торс имел легкий наклон, призванный смягчить тряску. Лицо между подпоркой (белым жестким воротничком) и полями серого котелка – худощавое, с седыми бакенбардами и усами – несло печать озабоченности и удрученности. Взгляд был затравленный. Чистокровная гнедая кобыла шла неспешной иноходью, нагнув голову, распустив подстриженный хвост. Так они, все трое, и двигались под июньским солнцем по тенистой аллее в сторону Уорстед-Скоттон…

Во вторник – в тот день, когда уехала миссис Пендайс, – сквайр вернулся домой позднее обычного, ибо полагал, что после вечерних разногласий жене не повредит некоторая холодность с его стороны. Первый час дома промчался для сквайра как одна минута, наполненная недоумением и гневом; итогом стали нервный припадок и телеграмма генералу Пендайсу. Сквайр отправил телеграмму лично; назад шел, понурив голову, ибо на него нахлынул стыд – странное отвратительное чувство, до сих пор неведомое сквайру, нечто вроде страха перед людьми. Он пробрался бы домой кружным путем, но такового не было, и пришлось идти по проселку, а затем через луга и кладбище