За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

Наконец мистер Пендайс возвращался домой, к свежему номеру «Таймс», до сей поры лишь бегло просмотренному, и уж теперь уделял самое пристальное внимание статьям о мерах, принимаемых парламентом, ведь последний этими мерами грозил, пусть в отдаленной перспективе, существующему укладу; разумеется, будущий налог на пшеницу мистер Пендайс к угрозам не относил, а, наоборот, приветствовал как необходимый для улучшения дел в Уорстед-Скейнс. Бывало, к мистеру Пендайсу приводили бродяг, дабы он с ними разобрался. Он прежде всего приказывал: «Покажи-ка руки, милейший»; если на руках не обнаруживалось трудовых мозолей, бродяга отправлялся прямиком в тюрьму. Если же мозоли обнаруживались, мистер Пендайс в растерянности мерил шагами комнату, искренне стараясь понять, каков его долг по отношению к этому человеку. Выпадали дни, когда он заседал в суде, и нарушители всех мастей проходили перед ним, и надо было вершить правосудие соразмерно тяжести содеянного, начиная от браконьерства и кончая избиением жены (первое мистер Пендайс рассматривал как самое гнусное деяние, последнее – как самое извинительное, ибо, человек гуманный, он все-таки находился во власти традиции, которая, применительно к деревенским нравам, охотно прощает этот вид домашних развлечений).

Правда, все эти проблемы и дилеммы могли быть разрешены в несколько минут, займись ими ум юный и развитой, но тогда пострадала бы традиция, пошатнулась твердыня – убежденность сквайра в том, что он исполняет свой долг. Да еще клеветники получили бы повод намекнуть: сквайр-де проводит время в праздности. И хотя истина состояла в том, что все ежедневные сквайровы труды прямо или косвенно служили сквайровым же интересам, разве тем самым сквайр не исполнял свой долг перед Отечеством и разве не отстаивал прерогативу каждого англичанина любой ценой оставаться провинциалом?

Но в эту среду привычное яство не источало своего восхитительного аромата. Один, совсем один, затерянный в полях, лугах и угодьях, остался мистер Пендайс. Никто не выказывал интереса к его трудам, никому не мог он посетовать, что придется-таки прижечь плюсну кобыле по кличке Бельдейм и что Пикок требует новые ворота, – и это было почти свыше сил мистера Пендайса. Он мог бы телеграммой вызвать домой дочерей – но что бы стал отвечать на их расспросы? Джеральд командовал отрядом гуркхов[75]. Джордж… Джордж более не был ему сыном. А что до нее, которая покинула мистера Пендайса, бросила на милость одиночества и стыда, – писать к ней запрещала гордость, ибо мистер Пендайс стыдился; стыд обнаружил себя глубоко в душе, под спудом упрямого гнева. Мистер Пендайс стыдился, что прячется от соседей. А как иначе – ведь они будут задавать вопросы, и ради сохранения доброго имени и ради чести придется лгать. Стыдился он, что больше не хозяин в доме своем, а главное, что сей прискорбный факт скоро станет всем очевиден. Тут следует оговориться: мистер Пендайс, не имевший обыкновения анализировать свои чувства, не сознавал, что чувствует именно стыд. Он всегда мыслил конкретно: к примеру, за завтраком, подняв взгляд и не увидев напротив себя жены, а увидев, что кофе готовит Бестер, думал: «Наверняка дворецкому все известно!» – и сердился на себя за эту мысль. Или, если видел, что к дому приближается мистер Бартер, он думал так: «Проклятье! Не могу ему в глаза смотреть» – и покидал дом с заднего крыльца, и сердился, что избегает мистера Бартера столь недостойным способом. Или, вступив в шотландский сад и пронаблюдав, как Джекмен опрыскивает розовые кусты, мистер Пендайс говорил ему: «Госпожа уехала в Лондон» – и сразу отворачивался, сердясь, что вынужден сообщать об этом, ибо так диктует некий таинственный импульс.

И так тянулось целый день, долгий и печальный, и единственным просветом был для мистера Пендайса час, когда он вычеркнул из завещания имя старшего сына и занялся сочинением нового параграфа:

«Ввиду того, что мой старший сын, Джордж Хьюберт, поведением, недостойным джентльмена и Пендайса, разочаровал меня в моих упованиях, а также ввиду того, что, к моему сожалению, я не вправе отказать упомянутому Джорджу Хьюберту в наследовании принадлежащего мне поместья, настоящим заявляю, что Джордж Хьюберт лишается всех прав при дележе всей остальной моей собственности, включая личные вещи, ибо так я понимаю свой долг перед своей семьей и перед Отечеством. Сие заявление сделано мною отнюдь не в приступе гнева».

Ибо весь гнев, накопленный мистером Пендайсом по отношению к жене за то, что она причинила ему страдания, мистер Пендайс присовокупил к гневу, который уже вызвал в нем старший сын.

С вечерней почтой пришло письмо от генерала Пендайса. Мистер Пендайс вскрыл его, причем руки его дрожали не меньше, чем руки писавшего.

«Клуб армии и флота»

Дорогой Хорас!

Какой дьявол надоумил тебя телеграфировать мне, да еще в таком стиле? Из-за твоей треклятой телеграммы я толком не позавтракал, помчался в «Гринз» – и все для того, чтобы найти Марджери совершенно благополучной. Будь она больна, я бы с радостью выполнил твое поручение, но она здорова, занята нарядами и прочим. Боюсь, она решила, что я тронулся рассудком, раз нагрянул к ней с утра пораньше. Надеюсь, Хорас, что ты не пристрастишься к телеграфированию. Телеграмма – не пустяк, ее просто так не отправляют – по крайней мере, я привык считать, что телеграмма говорит о проблемах. Я видел Джорджа – он выскочил от Марджери в великой спешке. Сейчас больше писать не могу, меня ждет обед.

Твой любящий брат

Чарлз Пендайс».

Она совершенно благополучна. Джордж приходил к ней. С тяжелым сердцем сквайр отправился спать.

Среда кончилась…

В четверг после полудня чистокровная гнедая кобыла несла мистера Пендайса проселком; за ними бежал спаниель Джон. Так, втроем, они миновали поворот к поместью «Сосны», где жил Беллью, и, круто забрав вправо, начали подъем к общинному выгону. Вместе с ними поднимался призрак человека, с которого все и началось; призрак этот в последнее время стал навязчивой идеей сквайра. Узкоплечий, долговязый, кривоногоий, с горящими карими глазками и щетинистыми рыжими усами – чумной бубон на лике системы, обожаемой сквайром; позорный столб для наследственного принципа, бич здешних мест, вроде Аттилы, правителя гуннов; омерзительная карикатура на деревенского джентльмена во всех его лучших проявлениях – любви к охоте и свежему воздуху, твердой воле и отваге; уверенности в том, что каждое его решение – единственно верное; знании меры в питии; наконец, в понятиях о рыцарстве, ныне устаревших. Да – проклятая пародия на человека, призрак в седле, мчащийся