Маленький человек, что же дальше? - Ганс Фаллада

глаза Ягненка начинают искриться, ее ноги снова обретают силу, она встает, подходит к цветочной решетке и проводит пальцем по одной из реек. На рейке, как уже было сказано, есть бороздки, гребни и выемки, и Ягненок смотрит на свой палец.

– Вот! – говорит она и показывает юноше палец. Палец серый.

– Ну, немного пыльно, – говорит он осторожно.

– Немного! – Ягненок смотрит на него горящими глазами. – Ты же наймешь для меня служанку, да? Служанка должна убираться здесь минимум пять часов в день.

– Но почему? Зачем?

– А кто же должен это убирать, скажи? Эти девяносто три предмета мебели со своими выемками и ручками и колоннами и раковинами… Ну да, конечно, я могла бы и сама это сделать, хотя такой ерундой заниматься – просто грех… С одной только шпалерой в одиночку я буду возиться по три часа в день. И потом эти бумажные цветы…

Она щелкает пальцем по розочке – цветок падает на пол, и за ней в солнечном свете танцуют миллионы серых пылинок.

– Ты наймешь мне служанку, да? – спрашивает Ягненок, сейчас совсем не похожая на ягненка.

– Может, достаточно будет прибираться раз в неделю?

– Какая чушь! И вот здесь должен расти Малыш? Да он себе все ручки и ножки отобьет об эту ужасную мебель!

– К тому времени, возможно, у нас будет квартира.

– К тому времени! А кто будет тут зимой топить? Под самой крышей! Две наружные стены! Четыре окна! Каждый день полцентнера брикетов угля, иначе умрешь от холода!

– Да, знаешь, – говорит он несколько обиженно, – меблированная комната, конечно, никогда не будет такой, как своя квартира.

– Это я знаю. Сам скажи, как тебе тут? Тебе тут нравится? Ты бы хотел здесь жить? Представь себе, ты приходишь домой и боишься в сторону ступить, да еще повсюду кружевные салфетки. Ай! Так я и думала, они на булавках!

– Но мы не найдем ничего лучше.

– Я найду, уж не переживай. Когда мы сможем отказаться от комнаты?

– Первого сентября, но…

– А съехать когда?

– Тридцатого сентября, но…

– Полтора месяца, боже мой, – стонет она. – Что ж, я потерплю, ничего. Только бедняжку Малыша жалко, придется ему вместе со мной все это пережить. А я-то думала, мы с ним так хорошо гулять будем! Не тут-то было. Придется мне тут убираться.

– Но мы не можем так сразу отказаться!

– Конечно можем. Лучше всего прямо сейчас, сегодня, в эту самую минуту! – Она стоит, полная решимости, вся раскрасневшаяся, с вызывающим видом, глаза сверкают, голова запрокинута назад.

Пиннеберг медленно говорит:

– Знаешь, Ягненок, я тебя себе совсем иначе представлял. Гораздо мягче…

Она смеется, бросается к нему и проводит рукой по его волосам.

– Конечно, я совсем не такая, как ты думал, я знаю. Неужели ты думал, что я сделана из сахарной ваты? Я ведь начала работать, еще когда училась в школе! Да еще с таким-то братом, отцом, начальником и сослуживцами!

– Да, знаешь… – говорит он задумчиво.

Часы – знаменитые стеклянные часы на каминной полке между фигуркой Амура и стеклянной иволгой – спешно бьют семь раз.

– Вперед, мальчик мой! Нам еще нужно спуститься в магазин, купить продуктов к ужину и что-нибудь на завтра. Теперь мне действительно интересно взглянуть на так называемую кухню!

Пиннеберги наносят визит, льются слезы, бьют помолвочные часы.

Закончился ужин. Ужин, который был куплен, приготовлен, оживлен разговором и наполнен планами совершенно изменившегося Ягненка. На столе был хлеб, мясное ассорти, а также чай. Пиннеберг, конечно, больше любил пиво, но Ягненок объяснила:

– Во-первых, чай дешевле. А во-вторых, для Малыша пиво совсем не годится. До родов мы не выпьем ни капли алкоголя. И вообще…

«Мы», – подумал Пиннеберг с грустью, но спросил лишь:

– Что вообще?

– И вообще, это мы только сегодня вечером так щедро угощаемся. Минимум дважды в неделю будут только жареный картофель и хлеб с маргарином. Хорошее масло – может быть, по воскресеньям. В маргарине ведь тоже есть витамины.

– Но не те же самые, что в масле, – осторожно возражает Пиннеберг.

– Хорошо, либо мы хотим копить дальше и продвигаться вперед, либо нам постепенно придется использовать сбережения.

– Нет, нет, – спешит сказать он.

– Так, а теперь убираем со стола, – командует Ягненок. – Посуду я вымою завтра утром. А потом я соберу часть вещей, и мы посетим госпожу Шарренхёфер. Это будет кстати.

– Ты действительно хочешь отказаться сразу же, в первый вечер?

– Сразу. Она должна знать об этом. Кстати, она могла бы давно навестить нас сама.

На кухне, которая на самом деле представляет собой просто чулан с газовой плитой, Ягненок говорит еще раз:

– В конце концов, шесть недель тоже быстро пролетят.

Вернувшись в комнату, она начинает суетиться. Она снимает все покрывала и салфетки и аккуратно складывает их.

– Быстрее, мальчик мой, принеси блюдце из кухни, я соберу булавки. Пусть не думает, будто мы хотим их украсть.

Наконец она берет охапку покрывал и еще раз оглядывается:

– А ты бери часы, милый.

Он все еще сомневается:

– Уверена?

– Ты берешь часы. Я пойду первой и открою тебе двери.

Она действительно идет первой, совершенно без страха, сначала через маленький коридор, затем в комнату, похожую на чулан, с метлой и всяким хламом, потом через кухню…

– Видишь, мальчик мой, вот это кухня! А сюда мне разрешено только за водой ходить!

…затем через спальню, длинное узкое помещение, только с двумя кроватями…

– Неужели она оставила кровать своего покойного мужа? Хорошо, что нам в ней не спать.

…и затем в маленькую комнату, почти полностью темную, так как единственное окно занавешено толстыми плюшевыми портьерами.

Фрау Пиннеберг останавливается в дверях. Неуверенно говорит в темноту:

– Добрый вечер. Мы просто хотели поздороваться.

– Минутку, – хнычет хозяйка. – Одну минутку. Я сейчас включу свет.

За спиной Ягненка возится Пиннеберг, она слышит, как драгоценные часы тихо звенят. Он, вероятно, старается поскорее от них избавиться.

«Все мужчины трусы», – думает Ягненок.

– Сейчас я включу свет, – говорит жалобный голос из того же угла. – Вы пришли меня навестить, молодые люди? Я только немного приведу себя в порядок, я всегда немного плачу по вечерам…

– Да? – спрашивает Ягненок. – Знаете, если мы мешаем… Мы просто хотели…

– Нет-нет, я сейчас зажгу свет. Оставайтесь, молодые люди. Я обязательно расскажу вам, почему я плакала, вот только включу свет…

И вдруг действительно становится светло, если, по мнению старухи Шарренхёфер, это можно назвать светом: тусклая лампочка прямо под потолком, смутный полумрак между бархатом и плюшем, в нем все бледное, мертвенно-серое. И в темноте стоит большая костлявая женщина, свинцового цвета, с красноватым длинным носом, заплаканными