Живое свидетельство - Ислер Алан

— Ну да, это старинный жаргон, так называли неумех, — с гордостью пояснил Стэн. — Я думал, ты знаешь.

— Да знаю я, Стэн, знаю. — Я выступал чересчур уж напыщенно. — Только это слишком уж просторечное слово, не находишь? Я-то думал, ты, профессор английского, стоишь на страже языка. Тебе ведь известно, что Дефо говорил о жаргоне?

— «Беснование языка, отрыжка мозга».

Порой Стэн умел удивить.

Он достал из своего портфеля ярко-красную бейсболку, из тех, что сейчас повсюду, а тогда только что появились в Англии, и напялил ее на голову.

— Что скажешь? — На бейсболке был логотип Лондонского метро, а под ним слова «Осторожно, провал!». — Купил на Оксфорд-стрит.

— Потрясающе, Стэн, — нежно сказала Саския. — Тебе очень идет.

— Загвоздка в том, — сказал я голосом, сочащимся добротой и сочувствием, — что люди могут подумать, глядя на тебя, что провал у тебя между ушами. Думаю, смысл шутки как раз в этом.

У Стэна челюсть отвисла. Он с собачьей тоской смотрел то на меня, то на Саскию.

Саския пришла в бешенство и встала из-за стола.

— Стэн, отвези меня в отель. Я неважно себя чувствую.

Черт, я опять за старое! Видно, я считал себя Гиперионом, а Стэна сатиром[50]. Вот два изображенья: вот и вот[51]. Я рассчитывал, что она увидит разницу между Стэном и мной, мое очевидное превосходство — в плане физическом, интеллектуальном, абсолютно во всем. Она вполне увидела разницу, но пусть волосатый Стэн и был сатиром, она им дорожила. А что до Гипериона, чью роль выбрал я, на ее взгляд, меня в этом спектакле было многовато.

Стэн снял бейсболку.

— Может, отдать ее Джейку?

— Стэн! — сокрушенно сказала Саския.

Он поднялся и с сожалением протянул мне руку.

— Слушай, так здорово было… Но Саския, ну, ты понимаешь… Жаль, что так получилось. Давай держать связь.

Я слышал, как Саския по дороге к выходу сказала:

— Нет, Стэн, даже не думай. Никакого метро. Поедем на такси.

И все же, каким был «настоящий» Стэн Копс? А что, если рана от пули, полученной им в порнопритоне, оказалась смертельной? Что, если, пусть это и трудно представить, некий введенный в заблуждение биограф, когда пройдет достаточно времени после обязательных некрологов, погребения, поминальных служб, решил взяться за историю Стэна Копса? И он по ходу дела наверняка захочет взять интервью у всех, кто знал Стэна, в том числе и у меня. Но у каждого из нас свой опыт общения с этим человеком, у каждого свои уже уточненные воспоминания. Плюс у каждого из нас есть образ себя, который он хочет сохранять и охранять. То, как мы видим себя, определяет то, как мы видим других. Каким винегретом из неверной информации, какой смесью разных точек зрения мы одарим беднягу биографа!

К тому же и сам биограф — не tabula rasa[52]. Из мусора, что он насобирает, он сохранит те отбросы, которые сочтет важными, и все это подаст в соответствии со своим пониманием. Что-то отшлифует, что-то подштопает или перекроит, и вот уже сборище, которое не только ему нравится, но и подчеркивает важность предпринятого им дела. Однако его Копс будет не такой, как у меня, Саскии, Тейтельбаума или кого-то еще. Все биографы немного подрабатывают объекты своих исследований, придумывают их заново. Прошлого не переделать, но, с другой стороны, его нельзя узнать до конца. Я говорю не только о великих событиях, над которыми размышляют серьезные историки, но и о тех живых воспоминаниях о прошлом, воспоминаниях о совершенно обычных вещах, что хранятся в головах простых и ничем не примечательных людей. И тут стоит задаться вопросом: а где же правда?

В 1975 году ни Стэн, ни Энтуисл друг о друге ничего не знали — во всяком случае, так я думал. Британский институт искусства на Стрэнде устроил ретроспективу Энтуисла, и как-то днем, когда мы с Саскией прохлаждались вместе, я посоветовал ей туда сходить. Но она заявила, что Стэна современное искусство не интересует, а поскольку она хочет ему помогать, у нее есть время только на Сарджента и его современников. Ирония судьбы — все обернулось совсем иначе. Ирония судьбы была и в том, что, когда я переживал размолвку с Саскией, меня пригласили на рождественские праздники в Дибблетуайт, где Энтуисл собирался познакомить меня с очередной пассией.

Дибблетуайт находится между реками Юр и Суэйл, ближе к Тереку, а не к Рипону. Когда-то он относился к Уэст-Райдингу, а теперь входит в Норт-Йоркшир[53], впрочем, эти административные пертурбации никак на самой деревне не сказались. Дибблетуайт не отличается живописностью — разве что вам нравятся унылые пустоши, на каковых он и расположен. Он гордится своим пабом, некогда называвшимся «Герцог Хамфри», но к 1975 году ставшим «Крысой и морковкой», где поили восхитительным элем и кормили отвратительной едой, а атмосферу определял хозяин Альберт Доггет, мрачный мужчина с хриплым смехом. В деревне была еще лавка, торговавшая бакалеей и канцтоварами, и почта, а еще булочная, где продавали фасованный хлеб, сосиски в тесте и булочки с лимонным кремом, прачечная самообслуживания с двумя стиральными машинками и тремя сушками, несколько домиков рабочих, заброшенная церковь Святого Суитина — готическая руина безо всякого романтического флера с крохотным заросшим кладбищем, на котором при сильном ветре можно было разглядеть пару покосившихся надгробий, а рядом — опустевший домик викария, последний обитатель которого ушел на покой в 1938 году. Жителей Дибблетуайта можно было бы назвать «спальным сообществом», поскольку днем здесь, считай, ни души, только вот «сообщество» — неподходящее слово, поскольку оно подразумевает людей сколько-нибудь значимых. Но те немногие, кто здесь живет, в основном вкалывают на фермах, а жены их по утрам отправляются на автобусе в Рипон, где работают в «Теско» или уборщицами в частных домах. А сообществом они становятся разве что на посиделках в «Крысе и морковке».

Здесь, в Дибблетуайте, и родился в 1920 году Сирил Энтуисл, здесь провел большую часть жизни. С 1940-го по 1946 год он служил в армии, а позже проводил лето в Сан-Бонне-дю-Гар, где родилась Клер Бьенсан, единственная из всех его женщин, которой удалось опутать его узами брака. Но сейчас мы в 1975 году, до Клер еще двадцать лет. Сейчас дама его сердца — Фрэнсис Гилберт, Фрэнни, художница-любительница, акварелистка, которая явилась из дома номер три по Черч-энд, заручившись поддержкой общества акварелистов Финчли. Энтуисл был ей зачарован.

— В ней есть что-то восточное, — объяснял он мне за пинтой пива в «Крысе и морковке». — Обрати внимание: легкий пушок над верхней губой — его видно при правильном освещении, золотистая кожа словно в ароматной испарине, под мышками волосы густые, курчавые, влажные, а уж поросль на лобке — но нет, этого ты не увидишь, я не позволю. — Энтуисл не без смущения смеется. — Боже всемогущий, я просто голову теряю! Она, понимаешь ли, еврейка, и необрезанный член ее завораживает. Еще бы!

Фрэнни ждала от сельской жизни того, что прежде в Дибблетуайте не наблюдалось. Она считала, что Энтуисл — из местной аристократии. И ему, и ей нужно было держать марку. На станцию в Рипоне он подъехал за мной на Лендровере. Фрэнни, объяснил он, посещает местную беспробудную бедноту, а затем будет помогать поварихе готовить нам ланч. Энтуисл был в твидовой кепке, в харрисовского твида пиджаке с клетчатым жилетом, кремового цвета рубашке с вязаным галстуком, светлых бриджах и начищенных сапогах. В руке он держал хлыст.

— Ты на себя не похож, — сказал я.

— Оно и к лучшему. У меня тут, в Дибблетуайте, множество обязательств. Noblesse oblige[54]. Фрэнни, она мне глаза открыла. Плебс ждет от более удачливых некоего стиля во всем. Так проще побороть сомнения. Так они понимают, что мы их, если что, не бросим.