Живое свидетельство - Ислер Алан

— По-моему, скорее, на Хоуп, решившую угодить Стэну. У «Ароматной пагоды» было одно достоинство — дешевизна. Но все равно, когда принесли счет, многие были за то, чтобы разделить его поровну между всеми мужчинами, но Стэн заартачился. Он не пил пиво, а Хоуп не заказывала закуску. Так что по справедливости его доля должна быть меньше. А потом он снял ботинок, стянул носок и вытащил из-под пятки сложенную в несколько раз зеленую бумажку — когда он развернул ее, оказалось, что это пятидесятидолларовая купюра. «Это от воров», — объяснила, залившись краской стыда, Хоуп.

Ответила Саския совсем не так, как я ожидал.

— Ой, как мило, — воскликнула она и ловко сменила тему. — А кто была твоя дама?

— Одна аспирантка, она занималась французской литературой в Колумбийском университете, — ответил я. — Я называл ее «О-ля-ля», потому что она чуть ли не каждую фразу начинала с этого водевильного восклицания. Я и представил ее как О-ля-ля. «В такой обстановке, — сказал я, — это звучит скорее как название китайского блюда, а не как французское восклицание». Она за это на меня разозлилась, весь вечер меня игнорировала и кокетничала — кто бы мог подумать! — со Стэном.

— Ах, — благодушно улыбнулась Саския, — этот чудесный, волшебный Стэн!

— Вообще-то «Ароматная пагода» практически прикончила наш роман. И слава богу. Я уже подустал от ее «о-ля-ля», она их выкрикивала, когда подходила к оргазму. Мне больше нравятся твои сдавленные крики.

— Ну что ж… — сдержанно сказала она.

— Конечно, я не Стэн, — продолжал я — упрямо, раздраженно, понимая, что лучше бы промолчать, но не в силах сдержаться. — Я не умею быть таким замечательно раскованным, таким понимающим. Нет, я непростительно деятелен.

Она бросила на меня исполненный презрения взгляд, сморщила нос, словно учуяв дурной запах.

Что меня заставило говорить такое? Неудивительно, что я не умею поддерживать длительные «отношения», как теперь это уныло называют, все заканчивается на стадии «романа». Я твердо уверен, во мне сидит какой-то бесенок, извращенец, пакостник, который так и рвется изуродовать мою жизнь и вполне может это сделать. Да и то, что я только что рассказал Саскии о Кейт, моей возлюбленной времен магистратуры, тоже было не совсем правдой. Начнем с того, что Кейт Пакстон писала магистерскую диссертацию не по французской литературе, а по французской истории, о наполеоновской эпохе. Почему вдруг я решил «подработать» эту ничего не значащую подробность? А что касается «о-ля-ля», то Кейт, может, несколько раз так и говорила, обычно в посткоитальной истоме, но не твердила постоянно. Если что в пылу и повторяла, так это «Ça marche!»[46] — снова и снова, все быстрее и быстрее, и, достигнув оргазма, выдыхала: «Да!» Быть может, переходила в этот момент на английский, чтобы избежать ненужного каламбура, ведь французское oui звучит похоже на английское we, мы. Но когда меня подгоняло это «Ça marche! Ça marche! Ça marche!», я рвался в бой с лихостью бывалого вояки, бригадира Жерара, легенды Grande Armée[47].

Я почему-то не воспринимал ее всерьез. Она была истовой любовницей и столь же истовым ученым, что, учитывая особенности тех, кто посвящает себя науке, не должно было меня удивить. Бывало, лежим мы рядом на сибаритской кушетке, опустошенные страстью, моя рука на ее влажном мохнатом лобке, ее — лениво поигрывает моим обессиленным членом, и она рассказывает про свою диссертацию. А я с трудом подавляю истерическое желание похихикать. Она занималась судьбоносной битвой при Маренго 1799 года[48]. Она была уверена, что Наполеон погибельно медлил, прежде чем отдал, за день до начала сражения, приказ уничтожить позиции австрийцев на реке Бормиде. Имеет право обычный человек подумать: ну и что с того? Но обычный человек — это вам не ученый. До встречи с Кейт битва при Маренго ассоциировалась у меня только с оперой Пуччини «Тоска». Короче, как-то, во время очередного отдыха после секса, когда в спальню заползали сумеречные тени, она рассказала, что сколько ни бьется, никак не может придумать подходящее название для уже почти готовой диссертации.

— Ты же писатель, Робин, — сказала она, щекоча мою мошонку. — Может, поможешь кончить с этим делом?

Я не стал плоско шутить по поводу двусмысленности ее пожелания — хотя она употребила его совершенно невинно — и вместо этого убого пошутил насчет диссертации.

— Название нужно? Как насчет «Был ли Наполеон цыпленком маренго[49]?»

Она натужно хихикнула и стиснула мои яйца слишком уж крепко.

— Робин, это не то чтобы смешно. Диссертация — для меня это серьезно. И название очень важно.

— Ну ладно, а если так: «Через реку в тень забвения»?

Она резко убрала руку. В сгущающихся сумерках я не то чтобы разглядел, скорее, почувствовал, что она расстроилась, а потом разозлилась.

Но бесенка во мне было не удержать.

— Или: «Наполеон — как разбил врага на поле он».

Она не произнесла ни слова, вскочила, по-быстрому оделась и выскочила из комнаты.

— А как насчет «Как Наполеон австрийцам засадил»? — крикнул я ей вдогонку.

Хлопнула входная дверь, и я остался один в тоскливой тьме.

Впрочем, этим все не закончилось. Я извинился, послал цветы, подстерег ее на улице, протянул ей заряженный водяной пистолет рукояткой вперед, а себе завязал глаза носовым платком. Она, хохоча, окатила меня водой, и я был прощен. Мы даже стали ближе. С ней было чудесно. Она была высокая, сильная, с мускулистым телом, очень спортивная — обожала плавать, играть в теннис, кататься на лыжах, лазить по горам — то есть заниматься тем, что на меня нагоняло сон. Я, к счастью, был выше нее, нисколько не толще, но, надо признать, немного рыхловат. «Пух ты мой, — приговаривала она, тыча меня пальцем в живот, — Винни-Пух ты мой». У нее были удивительные глаза, зеленые — но менявшие, в зависимости от настроения и обстоятельств, оттенок. Когда она злилась или радовалась, они сверкали, бледнели, если она плакала, а если была расстроена — подергивались дымкой, тускнели, и всегда разного цвета. Мне нравилось пальцем очерчивать ее скулы, линию подбородка — меня изумляла их строгая красота. Она обожала бывать на свежем воздухе, однако кожа у нее была бледная — как и положено ученому, узнику библиотек и аудиторий, она была прикована к письменному столу и (в те далекие времена) к пишущей машинке, но у переносицы и под глазами у нее была россыпь веснушек, тоже бледных, которые лишь подчеркивали ее красоту. Кажется, у меня сохранился — нет, я точно знаю, что сохранился — подарок, который она, подарив и себя, сделала мне на Валентинов день, единственный Валентинов день, что мы провели вместе. Это была алая жестяная коробочка в форме сердца, а внутри — локон (не знаю, подходит ли здесь это слово) ее лобковых волос, аккуратно перевязанный узкой розовой лентой. Тогда на меня нахлынул шквал чувств, и даже теперь, сорок лет спустя, меня глубоко трогают эти воспоминания.

— А вот и Стэн явился, — сказал я, когда он и в самом деле явился. Стэн пришел мне на помощь! Он стоял и смотрел на нас через стекло, губы расползлись в идиотской улыбке — видны щербатые зубы, на плече — темно-зеленая сумка-портфель, в то время такие обожали носить выпускники университетов «Лиги Плюща».

Когда Стэн уселся, я подозвал жестом официантку.

— Два чая, пожалуйста, — сказал я, указывая на своих гостей.

Они выбрали один и тот же сорт чая, точнее, выбрала Саския, а Стэн поддакнул.

— Мне просто «перье», — сказал я. (Как же сильны в нас привычки детства! Когда я хотел наказать мамулю, я отказывался есть.)

— Я сейчас читаю Трелони о Сардженте, — сообщил Стэн. — Сколько же их, этих кулём!

— Кулём? — переспросил я, сделав вид, что удивился.