Живое свидетельство - Ислер Алан

Алан Ислер

Живое свидетельство

Роман

Посвящается Джилл Колридж и Дэну Франклину — и, как всегда, Эллен

1

«Профессор получил пулю в порнопритоне!» Такой вот броский заголовок в «Ивнинг пост», черные буквы вопят, разметавшись по первой полосе. Стэн Копс — совсем уж неожиданно — стал нью-йоркской сенсацией. Для этого понадобилось получить пулю в грудь, но имя Копса стало, пусть и мимолетно, известно — чего прежде его биографы добиться не могли. «Поди прикинь», как некогда говаривали в его родном Бруклине.

Нынче слово «гений» используют без разбора, могут так назвать не только какого-нибудь Леонардо или, скажем, Шекспира, Витген- или Эйнштейна, но и модного шеф-повара или комика. Термин обесценился, потерял блеск, уподобился, по памятному сравнению Фаулера, некогда блестящей монетке, прошедшей через множество рук и побывавшей во множестве карманов. Но при всем при этом меня так и тянет назвать Стэна Копса именно так. Вот человек, который, на мой взгляд, и есть гений, гений посредственности, великан среди карликов в этой густонаселенной области.

Возможно, отец Тристрама Шенди все-таки был прав: существует некое «магическое влияние», которое имя оказывает на характер ребенка, определяя его нрав и поведение. Копса назвали Стэном, это имя стоит на титулах его книг, им подписаны его научные и журналистские статьи. То есть Стэн — это не уменьшительное имя для близкого круга, не сокращенная форма от некогда аристократического «Стэнтон», по-джойсовски экстравагантного «Станислаус»[1] или даже вполне ожидаемого «Стэнли». Мне приходит на память единственный Стэн — один из пары Лорел Харди[2], но и насчет него я не очень уверен. Стэн — имя, навевающее жуткую скуку, на эти плечи так и хочется накинуть плащ, который Скука в «Дунсиаде»[3] Поупа скидывает лишь однажды.

С Копсом я познакомился три с лишним десятка лет назад. Его тогда назначили старшим преподавателем английской кафедры колледжа Мошолу, в те времена самого престижного заведения в составе Городского университета Нью-Йорка. А я был приглашенным писателем, с контрактом на два года. Мой первый роман «Залечь на дно» был напечатан за год до этого в Англии, прессу получил хорошую, но продавался плохо. Один из членов комиссии Мошолу по персоналу и бюджету, читавший если не сам роман, то литературное приложение к «Таймс», предложил мою кандидатуру, поскольку с творческими личностями в колледже было слабовато. Декан английской кафедры послал мне — через моих издателей — письмо, где спрашивал, заинтересован ли я и считаю ли себя достаточно квалифицированным, чтобы преподавать «на университетском уровне». В моем послужном списке были степени бакалавра и магистра, полученные в Лидсе, штук пять рассказов в журналах, уже почивших в бозе, и рецензия на роман Кингсли Эмиса в «Ревьюерз ревью», демонстрировавшая мое умение писать резко и язвительно. Признаю, негусто, но Мошолу получил меня почти задаром. А для меня это был шанс повидать Америку. Да и работу получить было кстати.

Эти два года обстоятельства сводили нас вместе. Мы оба были новичками в кампусе, оба присматривались. Впрочем, Копс, в отличие от меня, рассчитывал сделать там карьеру — естественно, до того, как получит приглашения от более солидных заведений — из Гарварда, Принстона или, скажем, Йеля. Он намеревался как можно быстрее «стать более заметным на академическом горизонте». Поэтому ему следовало торопиться, вот он и торопился, чем сразу же заслужил неодобрение коллег. Со старшими сотрудниками кафедры и с руководством колледжа он общался не без подобострастия, с раболепием, которое указывало на смирение, однако предполагало и гордыню. На заседаниях кафедры он вел себя так, словно это были семинары в магистратуре: демонстрировал энтузиазм, интеллект и — что из скромности лишь подразумевалось — превосходство в научной сфере. Пожизненной должности он еще не получил, но кичился собранием своих статеек, выступлениями на научных конференциях и первым из опубликованных им научных опусов в книге «Долина теней. Охота на призраков у Теккерея и Холмана Ханта»[4] перед такими же еще не получившими пожизненной должности, но менее плодовитыми коллегами. Там шла настоящая война, и Копс — боец по натуре — готов был штурмовать крепость. Сам я с ним вполне ладил. Я, видите ли, не представлял для него угрозы и ни в каком смысле соперником ему не был. Контракт на два года, затем я исчезну.

Собственно, я считаю, что главной его проблемой был его облик — манера держаться и внешность, а с ними он, бедолага, ничего не мог поделать. Поразительно, насколько неверное они могут производить впечатление. «Вот как обманчив внешний вид людей!»[5] У одного моего знакомого, помимо его воли, на губах блуждает улыбка, глаза добродушно прищурены, даже если он чем-то расстроен. И пусть он говорит что-то скорбное, выглядит он всегда жизнерадостно. Такие люди к себе располагают. В их обществе у всех поднимается настроение. Но у Стэна мышцы лица устроены так, что он кажется хитрым пронырой, из тех, кто всюду пролезет без мыла. Что производит такое впечатление, сказать трудно. Он невысокого роста, косматый, с бородой. Из-за густой черной шевелюры и бороды он в те годы походил на миниатюрного, пусть и отлично вышколенного, но неандертальца или сатира. Губы у него пухлые, когда приоткрыты, видны крупные квадратные зубы, и парочка передних выпирает. Когда он с тобой разговаривает, его глаза за толстыми стеклами очков щурятся, что придает ему заговорщицкий вид. К тому же, быть может, пытаясь избавиться от разномастного языкового наследия паренька из Бруклина, он облекает самые обычные высказывания в «академическую» форму и разговаривает на совершенно искусственном витиеватом арго, который так приветствуется многими учеными журналами — во всяком случае, в те времена он пользовался им на всех публичных мероприятиях, но в беседах с глазу на глаз не всегда. Фигура у него подтянутая, чего он добивается, как мне довелось узнать, фанатично соблюдая строжайшую, чуть ли не до голодовок, диету. Хуже всего то, что он подходит слишком близко, вторгается в пространство собеседника. Короче, хоть его собственной вины в этом нет, его довольно просто невзлюбить.

Стэн знал, что его невзлюбили, не понимал только почему. Как-то днем он поделился со мной своими опасениями в кофейне «У Космо», где в те времена собирались все интеллектуалы и эксцентрики Верхнего Вест-Сайда, и посему туда ходили других посмотреть и себя показать. Там в темных уголках сидели те, кто продвигал и опровергал все веяния американской мысли: авторы «Партизан ревью», философы-марксисты, сионисты из Старого Света, стареющие профессора Колумбийского университета и их обворожительные поклонницы из Барнарда[6], даже пара-тройка поэтов, например Макс из Морнингсайда, местный сердитый битник, — время от времени он, возвысив голос, читал фальцетом свои вирши посетителям «Космо». Стэн ходил туда со времен магистратуры.

По четвергам мы с ним заканчивали в одно время, а поскольку жили мы оба в Верхнем Вест-Сайде, Стэн частенько подбрасывал меня до Манхэттена. Однажды он предложил зайти выпить кофе и познакомил меня с «Космо».

— Здесь бывает Диана Триллинг, — сказал он, показывая на пустовавший столик. — А еще Филип Рав, Ханна Арендт[7], Норман Ривкин. Посмотри, в том углу обычно сидит Сало Барон, историк, и ребята из ТСО. — Заметив, что я озадачен, он пояснил: — Из Теологической семинарии объединения[8].