Живое свидетельство - Ислер Алан

— Я сказала Стэну, чтобы он к нам присоединился, надеюсь, ты не против.

Так рухнули и мои надежды, и моя зарождавшаяся эрекция.

Я ведь лелеял чаяния увести ее от Стэна. Она же была свободна, как и я. Стэну еще предстояло пройти все малоприятные перипетии развода. Во всяком случае, он еще находился на той стадии, когда многие мужчины сдаются и возвращаются к женам, избавившись от тягот совести и лишних расходов. Время, которое мы с ней провели вместе, было настолько потрясающим (это слово мало что отражает), что я тешил себя надеждами на постоянные отношения, мечтал о совместной жизни. Мне, как и Стэну, уже исполнилось сорок, но я жаждал ее с болезненным пылом подростка, влюбленного в какую-нибудь недосягаемую девицу.

Она была в наипрекраснейшем расположении духа. Сидела напротив меня, у окна, весело болтала о музее Виктории и Альберта и о «Большой кровати»[39], игриво при этом подмигивая. Я почти ее не слушал — я давно уже научился в нужных местах кивать, улыбаться и так далее, руководствуясь выражением лица собеседника, и тем временем пристально ее изучал. Теперь я заметил, что она все-таки чуточку чересчур полновата — дородность уже не так ее красила. И у глаз явственно виднелись «птичьи лапки». Присмотревшись к ее пышным волосам и их корням, я начал подозревать, что в венчавшей ее роскошной короне волос лишь сексуальная седая прядь не была плодом парикмахерских трудов. Но ни один из этих… как мне это назвать, изъянов?.. Хорошо, изъянов. Ни один из этих изъянов не бросился мне в глаза, когда мы бурно предавались сексуальным утехам. Не галантно, но правда — такой я тогда ее увидел.

Но правдой было и то, что я был раздражен, если не сказать раздавлен. Мои надежды на продолжение дня и на будущее рухнули, мое amour propre[40] было уязвлено. И я не желал быть милосердным — вот это уж точно.

Увы, опять повторялась история с Ширли Грэм, Ширли entrepreneuse[41], она умела похабно подмигивать, у нее были огромные сиськи и сарафан, подол которого она за определенную плату задирала. Ширли ходила в местную гимназию, в дальнем конце Соддинг-Стэнмор, довольно далеко, если пешком, от Кронин-Холла, а на велосипеде — рукой подать. Да Ширли и сама к нам приходила — свою лавочку она открыла в лесочке за спортивной площадкой.

Ученикам из Кронина строжайше запрещалось общаться с hoipolloi[42] — таково было распоряжение нашего директора, который преподавал греческий и не видел кроме разве что отношения к рабству в афинской демократии ничего хорошего: нечего водиться со шпаной из гимназии, достаточно традиционного матча по крикету в конце учебного года — этот матч в мои годы все еще назывался, хотите верьте, хотите нет, «Мантия против Города»[43]. Социальные перемены, начавшиеся в Англии в конце войны, перемены, на которые указывало хотя бы то, что нация отвергла великого старого вояку Черчилля, обошли Кронин стороной. Более того, тот ужасный факт, что к власти пришло лейбористское правительство, укрепил и усилил решимость Кронина оставаться особым местом, землей, где взращивают национальных лидеров — а лидеры эти понадобятся, когда народ опомнится.

Ученики Кронин-Холла мало интересовались мальчиками из гимназии Соддинг-Стэнмор, а вот девочки — совсем другое дело, тем более Ширли Грэм. Гарсон Большой, старшеклассник, которому я по младшинству прислуживал, уверял, что за гинею Ширли бесподобно могла обслужить рукой, а за пять гиней, что было, увы, ему не по карману, но вполне по карману Пиггот-Уэмису из пятого класса, она — ей-ей — «брала в рот и сосала». Для большинства же из нас прайс-лист был следующий: за три пенса она задирала юбку и демонстрировала трусики; за шесть пенсов она спускала трусики и демонстрировала то, что мы, изучавшие латынь, знали как pubes[44], ее mons veneris[45]; за шиллинг она разрешала клиенту две минуты — по часам — щупать ее интимные места.

То, что мне хотелось, стоило шиллинг. Я нашел ее в лесочке. Собственно говоря, у нее уже был один клиент, Гарсон Малый, который за три пенни пялился на ее трусики.

— Твое время вышло, Гарсон Малый, — сказал я. — Отвали. Уступи дорогу четвертому классу.

— У него еще минута, — сказала Ширли. — Жди своей очереди, похабник.

Гарсон Малый только гнусно лыбился и не сводил глаз с трусиков. Я отсчитал минуту.

— Раз, Пикадилли, два, Пикадилли….

Гарсон Малый нехотя отошел.

— Мне на шиллинг, — сказал я. — Щупать буду.

— Это за полкроны, — ответила Ширли.

— Какого хрена? Это стоит шиллинг.

— Неужто? — сказала она. — Так вот: цены поднялись. Для тебя — полкроны.

— С чего это? — воскликнул я. — Это несправедливо.

Она лежала на спине, юбка, которую она задрала для Гарсона Малого, так и оставалась у пояса.

— А жизнь вообще несправедлива, — ответила она не по годам мудро.

— Я столько платить не буду.

— А как насчет двух шиллингов?

— Почему для меня цена выше?

— Да не нравишься ты мне. — Сказано это было примерно с интонацией героя юмористической радиопередачи «Опять тот человек».

Я, решив, что это нечто вроде любовной прелюдии, ответил в тон:

— Это почему, плохая ты девочка? — А она должна была ответить: «Потому что у тебя большой багровый член».

— Свин Пиггот-Уэмис говорит, ты гомик.

— Вот уж нет! — ужаснулся я. — Зачем бы мне тогда щупать девчачью письку?

— Потому что ты изврат, — сказала она. — Извраты что угодно делают. Я не могу рисковать. Два шиллинга — и ни пенни меньше.

И тут я заметил, что трусики у нее грязные.

— Ну и хрен с тобой, — сказал я. — Найдутся и такие, что задаром дадут.

— Губу не раскатывай, — бросила она. — Педикам не дадут.

Я отдубасил бы Свина за такой наговор, только он был пятиклассником и к тому же посильнее меня.

Тем временем Саския, видимо, задала какой-то вопрос. Я отвлекся, а интонация у нее явно была вопросительная. И она ждала ответа.

Меня спасла официантка. Она подошла — с бессмысленной улыбкой, карандашом и блокнотом.

— Подождем Стэна или закажем? — спросил я.

— Давай подождем.

— Мы закажем попозже, — сказал я официантке.

— Паста из анчоусов и нерсборойские булочки закончились, — сообщила официантка.

— Ну, ничего, — ответил я. — Бинки еще что-нибудь придумает.

— Ты как? — спросила Саския. — Что-то ты какой-то дерганый.

— Все в лучшем виде? — сказал я. — Как ты думаешь, почему Стэн задерживается?

— Исследованием увлекся, — сказала она. — Наверняка. Он не может оторваться от стола. И отказывается брать такси. Сказал, что поедет на метро до Эрлз-Корт, а оттуда пешком. Он чуточку прижимист. — Она хихикнула — словно находила это свойство по-своему милым.

Я решил не упускать такой шанс.

— Да, это про него известно. Помню — давно это было, я тогда сидел в Мошолу, — несколько из нас вместе со своими дамами отправились поужинать в Чайнатаун. В случае Стэна его дамой была Хоуп — надеюсь, тебя не задевает, что я ее упоминаю. Считалось, что она знает лучшие, то есть самые «аутентичные» китайские рестораны. Мы оказались в заведении под названием «Ароматная пагода» на Мотт-стрит. Аутентичность «Ароматной пагоды» заключалась в плохо освещенном голыми лампочками зале, серых пластиковых столиках, компаниях китайских работяг, чьи палочки так и мелькали в воздухе над мисочками, в которые они уткнули свои носы, в грохоте посуды и криках с кухни и вездесущем запахе то ли тухлых яиц, то ли серы.

— Боже ты мой! — захохотала Саския. — Как это похоже на Хоуп!