Молния в черемухе - Станислав Васильевич Мелешин

На стойбище было пасмурно от густого падающего снега.

Бахтиар торопливо запрягал оленей в нарты.

Хантазеев стоял хмурый, опустив плечи, смотрел безразлично на начинавшуюся метель и с отчаянием думал: «Весна не одна пришла, со снегом. Еще много холодов будет. Солнце не сразу сердце согреет. Вот встречусь с с румой Поликарпом. Он поможет. У него дочь — доктор, по округе ездит больных лечит. Давно руму не видел. Год прошел. Пусть он Чарэме скажет: хватит на руднике работать, вернись, Чарэма, домой, к больной матери. Много еще молодых манси, пусть и они поработают. Ведь один сын у отца! С Чарэмой увижусь, посмотрю, каким он стал. В последний раз спрошу: ждать ли Чарэму домой насовсем. Только нет, не вернется Чарэма домой, отца не узнает, мимо пройдет…»

Вздрогнул Хантазеев. Это положил руку на плечо Бахтиар:

— Готово! Можно ехать.

Хантазеев взял хорей, откинулся на спинку нарт, крикнул:

— Осьямасол! Прощай пока!

Помахал рукой Язевой, соседкам, Бахтиару, гикнул на оленей: «Хола!» — и скрылся в сплошной завесе летящего хлопьями снега.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Чарэма у конторы рудоуправления ждал нормировщицу Анюту.

Дул вечерний холодный ветер, откуда-то сыпал мелкий колючий снежок. Одинокая высокая сосна раскачивалась и скрипела, ее ветви хлестали по железной крыше конторы. Чарэма зябко поеживался и, чтобы согреться, ходил по крыльцу и насвистывал что-то. Он закурил папиросу, стало теплее.

Это Анюта подарила ему пачку папирос «Шахтерские».

— Знаешь, Чарэма, — сказала она ему, — в перерыв зашла в магазин просто так. Неудобно было ничего не купить. Вспомнила, что ты куришь. Вот и купила.

Чарэма посмотрел в ее синие глаза, улыбнулся веснушкам на ее курносом лице, и, когда она вложила папиросы в его руку, он подумал: «Заботливая».

Анюта долго не шла. После смены он проводил ее в контору. Она сказала: «Подожди немного. Я сейчас вернусь — только сдам наряды и сделаю форму два».

Контора стояла на самой горе, и отсюда Чарэма видел весь рабочий поселок и шахты рудника.

«Это еще не город… — думал он. — Вот в песне поется: «Есть на севере хороший городок». Это про наш рудник поется. Про наши снега и метель. На шахтах снега совсем не осталось — растаял от пара. Там много глины и железной руды.

Когда мы прибыли с Поликарпом Беловым сюда на рудник, я работал сначала взрывником. Интересное дело было. Заложишь аммонал в щель, шнур догорит, и взрывается гора… Если лопатами копать, много дней и рабочих нужно.

А потом Поликарп стал меня учить электричество проводить в дома и шахты. Монтером и электриком меня звали. Весь поселок в огнях сейчас! В общежитие придешь, кнопку на выключателе нажмешь — и свет в лампочке загорается.

А вчера новый забой открыли. Шахту «Звездой» назвали. Столбы уже поставили. Завтра ток подключать, будем. Анюта что-то долго не идет!»

На рудничный поселок опускалась ночь. Там, внизу, у горы, огонь в окнах мерцал ярким светом, манил уютом и теплом. А здесь метался ветер, рассеивал колючие снежинки под электрической лампой и, казалось, заглушал скрип экскаваторов, лязг самосвалов и грохот руды, высыпающейся из ковша. Лампочки мигали по всем забоям, как фонарики, — свет от ветра то гаснул, то вспыхивал снова.

Было тихо на площади у сосновой чащи, где стояли клуб, контора, школа и медпункт. Дорога огибала здание управления рудника и шла по берегу мимо домов рабочего поселка.

Чарэма присел на скользкие обтесанные бревна и поднял воротник полушубка. «Анюта — русская девушка, милая девушка. Хорошая невеста будет. Чья?..» — подумав об этом, Чарэма почувствовал, как тревожно забилось сердце. Ему почудилось, что Анюта, конечно, дружит с ним просто так, как со всеми. Она может крепко полюбить другого и тогда будет говорить при встрече с Чарэмой только «Здравствуй!» и забудет его.

Разве мало хороших русских парней, грамотных и красивых?! Много женихов для Анюты на руднике — веселых и сильных. Выбирай любого! А Чарэма — манси. Голова большая, скулы широкие, глаза маленькие. Некрасивый. Фу! Лицо рябоватое. Оспой в детстве болел…

У Чарэмы заныло сердце, он погладил ладонью щеки, встал и пошел к крыльцу конторы.

«В школу осенью пойду. Учиться со всеми буду. Грамотным стану. Анюта говорит: учиться надо. Книги читать… Умная Анюта… Хорошая невеста будет… Чья?..»

Чарэма остановился: «Большим человеком надо стать. Сейчас кто я? Монтер-электрик! Можно меня полюбить? А за что? Не знаю…»

Ветер утих. Стало теплее. Снежинки не кололи, таяли на лице. Чарэма опустил воротник и шагнул к площади.

Анюта звала в контору. «Замерзнешь на улице — сказала, — там теплее, идем!» Не пошел Чарэма: «Люди там… Еще скажут: влюбился Чарэма — по лицу видно. Всегда у меня щеки краснеют, если встречают люди нас вдвоем с Анютой».

Чарэма остановился, увидев, как из подъезда рудоуправления вышел грузный человек в малице и унтах, с трубкой во рту.

Вздрогнуло сердце. Рванулся Чарэма. Остановился. Кто это?!

К сердцу волной подкатила тоска по стойбищу, оленям и широкой тундре.

Когда человек в малице закурил трубку и поднял глаза, Чарэма узнал Акрынова — директора совхоза и зажмурился от радости. Заголубели озера… заколыхались травы тундры, дымки юрт. Послышался веселый лай собак, мерные грустные звуки санголты[4], мычанье оленьих стад, звон колокольчиков, когда бегут олени, и крики погонщиков «Хола! Эгей!». Увидел печальные глаза матери, суровое лицо отца.

Крикнул:

— Рума Акрынов!

Акрынов подошел, узнал, улыбнулся, хлопнул тяжелой рукой по плечу Чарэмы, обнял его, прижавшись щекой, и мягко произнес:

— Паче, рума. Здравствуй.

Повеяло родным, заботливым, отцовским…

Чарэма порывисто обхватил Акрынова, тоже припал щекой:

— Паче, паче, — потащил директора к бревнам, закружил.

Акрынов смеялся:

— Я не сразу узнал тебя, Чарэма. Ты вырос, чистый какой стал и косички остриг! И в полушубке и в сапогах. Совсем на русского похож. Емас! Хорошо.

— Нет, я манси, манси! — Застучал себя кулаком в грудь Чарэма. — Двадцать лет недавно стало. Мужчина! А косички пусть старики носят. Так лучше, смотри! — Чарэма снял шапку и наклонил черную, подстриженную под бокс голову. — На руднике только у женщин косички.

Оба они рассмеялись и сели на бревна. Акрынов курил, осматривал Чарэму.

— Давно не видел тебя. Давно не был ты в совхозе, однако. Совхоз теперь большей стал. Десять тысяч голов оленей. — Акрынов махнул рукой в сторону, будто отсчитал на воображаемых счетах десять тысяч. — Три тысячи приплода. Молодняк! Да?! — и снова махнул рукой в правую сторону.

Чарэма кивал, поддакивал, вздыхал: ему хотелось спросить о стойбище, об отце и матери. Акрынов продолжал рассказывать о том, каким большим стал мансийский пауль, сколько построили изб, загонов, сколько ветврачей