Океанский пляж - Анатолий Исаевич Милявский

— Ты хорошо косишь, Ваня…

Иван молча работал — что ответить на такое?

— Сводку передавали, во второй половине похолодание, — сказал Рашид. Он задумчиво покрутил травинку, помолчал, вглядываясь в небо.

В глазах его на какое-то неуловимое мгновенье мелькнуло тоскливое беспокойство, словно он уже видел надвигающиеся холода и снег, подсыпающий под самую въездную арку. Мелькнуло и исчезло, добрая улыбка опять засияла.

— Кончим службу, Ваня, поедем к нам в Душанбе. У нас сейчас хорошо, не жарко. Дыни вот такие…

— Да, — отозвался Бойко. — Осталось только начать и кончить.

— Дыни у нас хорошие, — повторил Исхаков, — сладкие, как мед. Я тебе принес, попробуй. Это сушеная дыня.

Он достал из кармана завернутый в пестрый платок сверток. Золотисто-смуглый пахучий жгут лег на его ладонь, словно золотой слиток. Исхаков отрезал от него кусок, протянул Бойко.

— Пробуй, Ваня…

Иван взял липкий, тяжелый кусок, пожевал, чувствуя, как он тает во рту, оставляя медовый привкус.

— Вкусно.

— Еще пробуй. Пожалуйста!

— Спасибо.

— Персики у нас очень хорошие. Когда весной персик цветет в долине, даже солнце розовое и горы розовые…

Бойко искоса взглянул на Исхакова.

Тот задумчиво смотрел вдаль, будто видел там свои горы. Только сейчас Иван заметил, как красив Рашид. Жаркое азиатское солнце ровно высмуглило его кожу, как поверхность обожженного в печи кувшина. Черные дуги бровей сходились к основанию тонкого прямого носа, губы были темно-алые, словно он их беспрерывно покусывал, как привередливая красавица… Бойко неожиданно представил за его спиной желто-коричневые горные хребты, мысленно надел на его черные волосы широкополую защитную шляпу с дырочками, в руки дал автомат — где-то недавно он видел такой снимок. Что-то вроде — «На южной границе»…

— Слушай, Рашид, — сказал, — у вас же там своя граница рядом. Как это ты сюда забрался?

Сказал и сразу почувствовал, что вопрос нелепый. Будто солдат выбирает свою дорогу… Исхаков застенчиво поковырял пальцем козырек фуражки.

— Я сам сюда просился, Ваня…

— Как это сам?

— Да, Ваня. У меня здесь отец погиб. На Курилах. Он был сапером. Я попросился сюда, поближе.

Рашид говорил, словно извиняясь. Но Бойко смотрел на него во все глаза. Вот тебе и Исхаков, вот тебе и тихоня. Что-то похожее на зависть шевельнулось у него в душе.

* * *

В эту ночь Иван долго не мог уснуть. Перебирал в памяти дни. Новая жизнь накатывалась, как облако: то открывалось чистое небо, то снова заволакивало.

Он лежал с открытыми глазами, слушая мерное дыхание, бормотание спящих. Прожекторные отсветы бродили за темными окнами казармы. Глухо, отдаленно шумел океан.

…Вдруг до боли ясно увидел свой поселок, деревянные тротуары, старый отцовский дом с потемневшими от дождя резными наличниками. У них в поселке сейчас еще светло. В закатном солнце поблескивает маковушка старой церкви. Клены на набережной только начали желтеть. Густо прогудел, не сбавляя хода, белый пассажирский пароход на Волге. Во дворах весело взвизгивают пилы, строятся, белея торцами, аккуратные пахучие поленницы.

Сестра Вероника вернулась с работы, притащила в авоське большущий полосатый арбуз, села обедать. Мать наливает ей борщ, режет хлеб, а сама посматривает в окно: не идет ли к их палисаднику почтальон.

На минуту увидел руки матери, держащие его письма, — смуглые, с припухшими суставами. Наверное, сейчас, ближе к осени, обострился ее ревматизм, а ложиться в больницу не хочет. Нужно написать сестре, чтобы заставила мать лечиться по-настоящему.

Мать ждет от него письма. Конечно, думает, что он здесь на заставе первым номером. Каждая мать так думает, так уж водится. А что он напишет?

Что ж, Иван Бойко, давай, как говорится, подобьем бабки. Не очень-то ладно идет твоя служба. И на душе у тебя неладно.

Может быть, потому, что в компании друзей привык быть первым, а здесь это нелегко. Тебя даже не пускают пока на посты — не заслужил. Исхакова уже назначали два раза. Пусть на ближний, но все-таки пост. Ведь ради этого ты ехал за тридевять земель.

Ты надеялся, что отличишься на стрельбах. Ведь надеялся, признайся?

…Он вспомнил, как им на построении вручали личное оружие. Со странным чувством торжества держал он в руках тускло поблескивающий автомат с глянцевитым, еще не захватанным прикладом. Его автомат!

Дома у Ивана была старенькая «тулка», осталась после отца. Висела она на стене, мать или сестра стирали с нее пыль перед праздниками и вешали на место. Раза два ходил с ней на охоту, а потом перестал. И забытое ружье висело на стене рядом с цветной фаянсовой тарелкой и полочкой, на которой стояли сестрины гипсовые слоники.

Сейчас он крепче перехватил автомат, уже невнимательно слушая напутственные слова капитана и думая только о том, как он будет ловить в прорезь зеленый силуэт мишени. Ладно, он еще покажет кое-кому, как надо стрелять.

…Но на стрельбах он не отличился. Многие обошли его, даже Исхаков. Не говоря уже о Сысоеве. Капитан, осмотрев его мишень, сказал:

— Нервничаешь, Бойко. Рвешь. Терпения не хватает. Гляди — вот десятка, а вот в «молоко». Можешь стрелять отлично, а нервничаешь.

— Может, автомат не пристрелян? — хмуро спросил Иван. Но сам не очень-то верил в свои слова.

— У нас все оружие пристреляно, — ответил Майоров. — Давай я попробую.

Взял у Бойко автомат, лег на брезент, раскинув ноги и крепко вдавив, словно сошники, ступни в землю. Ствол автомата задергался, как живой.

Капитан отстрелялся, встал, неторопливо пошел к мишени. Иван за ним. Все пули неровным дырчатым узором сидели в центральном кружке. Бойко зачем-то потрогал его пальцем.

А капитан уже шел к другим стрелкам своей неторопливой кавалерийской походкой.

…Бойко тяжело повернулся, заныли пружины койки. Мучительно захотелось курить, но он подавил это желание.

Ладно, он докажет еще, что не хуже других. Когда будет настоящее дело, а не эта игра в солдатики. Всем докажет. И старшине тоже. Но сейчас же какой-то насмешливый голос зазвучал в нем самом. Так-таки и докажешь? А не струсишь, как на дозорной тропе? На словах ведь оно всегда легче. Ничего, не струшу. Нарочно буду ходить по этой тропе каждый день. И стрелять буду не хуже капитана. Ну-ну, поглядим…

Уснул Иван Бойко под утро. Ему снилось, что ведет в штаб нарушителя. Все смотрят на него с восхищением, а на губах у Сысоева, высоко открывая розовые десны, дрожит виноватая и жалкая улыбочка.

* * *

Погожие, теплые дни по-прежнему стояли над заставой, и все свободные от наряда авралили с утра до темноты: укрепляли запасными тросами радиомачту, чинили и красили постройки, складывали сено для Марицы,