Эхо черного леса - Владимир Павлович Беляев

…Всякие посетители бывали в приемной управления государственной безопасности в Ростове, но такой, как Фарнега, появился здесь впервые.

Совсем увядший, со следами большого внутреннего волнения на лице, сидел он перед полковником Туровцевым.

— Я признался вам во всем. Кусок жизни прожил под чужим именем. Но не сделал за это время ничего плохого. Берите. Этот мне не нужен. — И он положил на стол потрепанный паспорт.

Полковник небрежно полистал паспорт и отложил его в Сторону, как давно прочитанную, хорошо знакомую книгу.

— А сейчас что мне… делать? — осторожно спросил Фарнега. — Подождать там, пока меня заберут, — он показал на дверь, — или вы сюда вызовете?

— Зачем ждать? Когда у вас смена?

— Через два часа.

— Идите… работайте… товарищ… Гуменюк.

ИСПОВЕДЬ БЫВШЕГО ОЛЕГА

Тихо было в обеденный перерыв в Питейном цехе Ростовского машиностроительного завода. Посапывали вдали компрессоры, нагнетая воздух в вагранки, внутри которых плавился чугун, стекая маленькими яркими каплями по раскаленным глыбам кокса к желобам.

Расставив вместо стульев маленькие металлические опоки, литейщики расселись в проходе между машинами. Они завтракали, разостлав на коленях кулечки с едой, и слушали инженера Мелетия Гуменюка.

Усталый, взволнованный, он вытер платком мокрый лоб, прислушался к посапыванию компрессоров и продолжил:

— …Что еще могу сказать вам? В чужой шкуре пробрался я сюда, думал поначалу вредить, разнюхивать все. Ведь ненавидеть вас меня учили! Говорили — москали, то есть русские, зла желают Украине, закабалить ее хотят, ограбить. Присмотрелся я тут у вас — иное увидел. Часто на склад заходил и смотрел, куда машины отправляют — жатки да комбайны. Много их на Украину мою ушло, немцами ограбленную, в тот год, когда целые области от засухи да недорода страдали…

…А в прошлом году побывал я весной у себя на родине, в селе возле Бурштына. Местечко есть такое на Станиславщине. Побывал, людей повидал, поговорил с ними. И диву дался. Где это было видано раньше, чтобы весенней порой, в «переднивок», в Галицком селе хлеб оставался. А там в ту весну в закромах колхозных еще полно было зерна прошлогоднего урожая и новая забота одолевала председателя колхоза: как бы поскорее селяне свои трудодни забрали. А они не выбирают. Верят колхозному амбару больше, чем родной хате, загромождать зерном углы ее не хотят. Стал председатель насильно развозить по хатам трудодни — протестуют: «Нехай лучше у тебя, Василю, зерно находится». Уже немало людей с моего села даже в Москве побывало. В той самой Москве, которой пугали сперва австрийцы, потом польские паны да их наймиты. Правда, некоторые земляки обманным путем туда поехали. Задумал дядько новую хату ставить, а покрыть-то ее нечем. Фондов на кровельное железо нема. Так вы знаете, что они придумали? Отпрашиваются у колхоза в Москву, будто бы на выставку, а сами по магазинам шныряют. Скупают ванны цинковые, то есть корыта для стирки белья. Наберут каждый таких корыт себе по тридцать, в зависимости от того, какая у кого хата, запакуют их да малой скоростью на Станиславщину. Ну, а домой приедут, корыта расклепают и на крышу…

— Хитрые у вас земляки! — заметил, улыбаясь, сидящий поблизости усатый и пожилой литейщик Кидалов.

— И не говорите! — заметно радуясь этой дружеской реплике, в которой ему послышалось сочувствие, сказал Гуменюк. — Украинского селянина с берегов Днепра всегда считали хитрым, но он ребенок по сравнению с галичанином. В наймах у соседей без хитрости не проживешь…

— Послушайте, инженер! — сказал, вставая, смуглый техник из шишельного цеха Кучугурный. — Что вы нам сказки рассказываете про корыта да каких-то соседей? Расскажите-ка просто и ясно, как, почему и для чего вы обманули нас и жили среди рабочего класса под чужой фамилией и по фальшивому паспорту?

Вздрогнул, словно от удара, Гуменюк, побледнел, и тихо стало вокруг, только по-прежнему монотонно гудели компрессоры.

— Хорошо, скажу! — сказал он, вытирая холодный пот со лба. — Как случилось это — спрашиваете? Сперва со злой целью делал это, обманом пролез в ваши ряды, потом пожалел, что поступил так, но боялся признаться. Кому охота с тюрьмой познакомиться? А тут еще женился, дети появились, два мальчика. Кто бы поднимать их стал, коли бы меня прикрыли? И жену любил и люблю сильно, а ведь русская она у меня. И все отгонял от себя мысль, что надо признаться. Думал, что Хмара тот давно сгнил со своими списками, что никогда уже мое прошлое не выйдет на явь. Отгонял его, как назойливую муху. Посмотрел на родине у себя новую жизнь и подумал: какого ж черта на Советскую власть клевещут те, кто под чужой кличкой меня сюда прислали? Разве сделал кто больше для народа украинского, чем власть Советская? Думаю так, но заговорить в открытую побаиваюсь. Повернулись до села после амнистии все те, что с немцами хоровод водили, что в бункерах отсиживались. Узнают, что я душевно к Советской власти приблизился — еще поймают ночью на дороге да удавку бандеровскую накинут. Полетело прахом тогда все мое высшее образование, семья, счастье. Но от разговоров с бывшими бандеровцами я не отказывался. Это верно. Даже самые заклятые из них признавали, что Советская власть немало пользы для украинского мужика по линии экономической принесла. Нападать на нее, говорили, по этой линии — гусей смешить. Другое надо делать, советовали они, засильем русских пугать, тем, что язык украинский преследуется. Слышал я такие советы и даже не признавался, что жена у меня русская. Молчу, слушаю, а про себя размышляю: разве враг мне русский человек? Разве враг мне любой из вас, с кем столько лет под этой крышей проработал я? Друзья вы мне, а не враги, и чувствовал я это на каждом шагу. И когда квартиру мне завком выхлопотал, узнав, что жена беременна, и когда ссуду давали, но самое главное — в отношении человеческом. Как равные с равным вели вы со мной себя всегда. Думал так, но признаться боялся, что в банде был, что под чужой фамилией столько лет прожил, что виды на меня имели те, зарубежные, господа. Но как заявился ко мне гость оттуда, глянул я на своих сонных хлопчиков и подумал: будь со мной, что будет, но душу свою очистить нужно. Очищаю я ее перед вами, чистую правду говорю, а вы или простите меня или покарайте…

— Все равно туманно! — с места крикнул Кучугурный.

— Послушай, товарищ Кучугурный, — спросил его председатель, — сколько лет ты советским человеком пробыл, когда гитлеровцы на нас напали?

— Я одиннадцатого года