Жизнь зовет - Владислав Александрович Колчин

Настроение было хорошее, и, чтобы не испортить его, Петр долго бродил бесцельно по тихим пустынным улицам, выжидая восьми часов, когда Лиды наверняка не будет дома. Потом, наконец, поднялся по лестнице на знакомую площадку.

В комнату вошел неторопливой, степенной походкой и замер. Оборвалось что-то в груди. Не было шифоньера и кровати. Исчезли стулья. На столе грудой лежали его зимнее пальто и костюмы. А сверху, на лацкане пиджака, белел листок бумаги.

Петр подскочил к столу. Торопливо набросанные строчки прожгли его: «Я ухожу. Сам видишь, что вместе нам не жить. Думаю, что ты согласишься с этим», — и короткое, по-школьному округло выведенное: «Лида».

Присев на единственный оставленный стул, Петр долго вертел в руках записку жены. Потом, тяжело поднявшись, прошагал на кухню, расстегнул портфель, вынул модные сережки, привезенные Лиде в знак примирения.

Усмехнулся криво, когда молнией мелькнула в сознании мысль «брошенный муж». Задумался.

«Выходит, Петр Кузьмич, не хватило у тебя сердца на все — и на работу, и на семью одновременно. Прохлопал. Зарылся с головой в цеховые дела и получил по носу, кажется. Или… Может быть, она такая… бесчеловечная?..»

А за окном, вечная в своей радостной тревоге, била обычная жизнь большой городской улицы, с утра до краев заполненная солнцем, фырканьем моторов, мальчишечьим гвалтом.

Долго стоял Петр у окна. Потом неожиданно встрепенулся, провел ладонями по волосам и, вскинувшись весь, подумал: «Видно, так тому и быть».

Он устало усмехнулся, окинул опустевшую комнату. Со стены, точно лучи счастья первых дней женитьбы, взглянули на него он сам и она, тогда понятная и близкая. Прикусив губу, Петр снял фотографию с гвоздика, приковал к ней на минуту насмешливый взгляд и, сильно размахнувшись, хлестнул рамкой по спинке стула. Жалобно дзинькнули, разлетаясь по полу, осколки стекла, хрястнули тонкие полированные планки. Порвав выпавшую фотографию, Петр с отвращением швырнул ее.

…Захарыч знал о семейных неурядицах Петра. Он решил поддержать Орлика в несчастье. Старик на полметра в земле видит. И не достало у Петра силы отвести глаза и отделаться молчанием, когда Захарыч спросил его:

— Как, Петро, не раскис из-за жинки?..

За долю секунды готовы были сорваться в ответ и ухарство, и презрение, и обида, и ненависть, но под Захарычевым взглядом все это кипевшее улеглось и отлилось в короткую спокойную фразу:

— Кажется, и не раскис, и не окаменел.

Без улыбки посмотрели в глаза друг другу. Старик обронил сдержанно:

— Не одного вы поля ягодки… Врозь-то вам обоим лучше будет… — И тут же без перехода спросил в упор: — А как, новую машину своими руками не состряпаем?

Недоверчиво Петр ощупывал глазами лицо старика, пытаясь прочесть в нем уловку, желание отвлечь от грустных дум, но, кроме чисто детского любопытства, светившегося в глазах Захарыча, ничего не нашел. Ответил обрадованно, звонко:

— Да как не сделать, если возьмемся.

— А ты не спеши, подумай покрепче.

И уже сдержанно Петр признался:

— Честно говоря, трудно, очень…

— Вот то-то и оно, — покачал головой старик, — и трудно, да еще и очень. — И подхватил Петра под руку. — Идем-ка, брат, к моей старухе в гости. Потолкуем кое о чем.

Дорогой Захарыч поведал, что он тайно с Володькой и Ермохиным по чертежам Петра уже приступил к изготовлению машины. Но с первых же дней не пошли дела. Оборудование мастерской не позволяет вести точную обработку деталей.

— И как мы ни ловчились, — ворковал негромко Захарыч, — не дается дело в руки. Теперь один путь — доклад о цеховых делах в парткоме слушать будут. Там-то я скромненько и подниму вопросик.

Падал первый снег. Кругом было тихо, тепло. И после слов Захарыча Петр почувствовал, что мир стал как-то ближе, понятнее ему. Он поднял лицо к небу, встречая глазами бесконечный поток бесшумно летящих снежинок, и свободно вздохнул.

— Погода-то, Захарыч… Диво, а не погода!

— Что? — сразу не понял тот, занятый своими мыслями, и добавил, помедлив: — ее, погоду-то, делать надо уметь, вот что.

Старик крякнул с сердцем, выругался.

— Чуешь, Петро, дело-то какой оборот приняло. Мы сейчас как мальчишки. Умел бы реветь, ей-богу, заревел бы в голос.

— Это с чего же? — не понимая ожесточения Захарыча, спросил Петр.

— Со злости. С того, что меня, старого, брехуном сейчас назвать можно. Заливалой. Залил Володьке да Ермохину «сделаем», а теперича, старый пень, задний ход даю. Знать, не по Фомке шапка. А у меня на эту работу аппетит, как у медведя после зимней спячки.

Такой прыти от Захарыча Петр не ожидал. И встретил ее сдержанно. Невольно думалось: «Пошумит, старик, пошумит, да и снова прежним станет, тихим да улыбчивым. Придем вот сейчас к нему, разворкуется со своей старушкой и делу конец».

Однако предположениям Петра не суждено было сбыться. К его удивлению, Захарыч даже прикрикнул на свою Анну Петровну. Отчего та, разведя руками, удивленно спросила:

— Чего-то ты, старик, сегодня… Не с той ноги, знать, встал…

Захарыч стукнул ложкой по столу и ровным, обычным своим голосом завершил начавшуюся было перебранку.

— Ладно, мать, коли что не так сказал — не держи в памяти. Нам, знаешь, не до того.

Деловито хлебая щи, точно торопясь куда-то, Захарыч посвящал Петра в свой план.

— Тут, милый, учись у баб. Проспит баба квашню-стряпню, хоть собакам выбрасывай. Так и с твоим делом. Самый разворот ему сейчас, слышь. Вот ты говоришь, план составил по механизированию. И рольганги там и автоматики разные, а свое дело не вставил. Почему? А потому, слышь, что уж штука-то очень мудреная. Свяжутся с ней наши — по рукам и по ногам себя спутают, большие тысячи ухлопают в нее, да и, может быть, на свалку потом свезут. Чуешь, в чем дело? Наш Яша — мужик тонкий, знает что синица в руках лучше, чем журавль в небе. Вот я и думаю, что это дело надо повыше поднять. Зимин — парень толковый. Я его с бесштанного возраста помню. Губастенький такой был, белобрысый, а и тогда, слышь, глаза, как у соколика, уставится — и ни в какую. Скорее ты опустишь свои, чем он. А как усики пробиваться стали, законоводил среди комсомольцев. Да и дело прокатное не хуже Груздева знает — из наших стен в партком вышел. Вот ему-то только подай твою затею, ухватится — не выпустит. И других притянет. Тогда поди-ка ты, как дела-то пойдут.

Захарыч, изредка прерываемый Петром, развивал свой план до тех пор, пока Анна Петровна не цыкнула на него.

— Уймись, старый, — укоризненно попеняла она, — пообедали, потолковали о своих машинах — пора и честь знать.