Белорусские повести - Иван Петрович Шамякин

буланом ехал по улице партизан Борисов. И обличье его — штаны с коричневыми леями, большой пистолет в деревянной кобуре, что похлопывает лошадь по ребрам. На нем черное пальтецо, на голове фуражка со звездочкой. Анэта ужаснулась: что это он вздумал один, среди бела дня ехать по улице. Только вчера полиция была! А он еще буланого направляет в эту сторону, к ее двору. Что хочешь делай! Хоть не пускай его во двор. Но не идут ноги: на коне, в одежде Борисова, сидит ее Михаил, тот, молодой, улыбается. Как увидел, что испугалась она, палец к губам приложил, — молчи, мол. Коня придержал, шепнул, не нагибаясь: «Ничего, не пугайся. Я же тебе когда-то молоденькой говорил… Никто меня не узнает, кроме тебя. Человек, когда поживет, много передумает, до многого додумается. А поздним счастьем не так натешишься, как намучишься…»

И поехал. Только тронул поводьями коня, и тот пошел, а под ноги ему будто туман по земле разостлался. Все глубже в туман входил конь, а потом и совсем сошел туда, вниз, туманом укрылся…

Анэта спросонок вскочила на печи. Ее покачнуло, едва успела ухватиться за брус, чтоб не упасть. Пришла в себя, сидела, озиралась вокруг. Все внутри у нее дрожало от пережитого — полусна, полувоспоминания. Это же надо, чтоб на старости лет, перед смертью, снилось и вспоминалось все это молодое! «Ишь баба, хоть и сейчас за солдатика замуж иди!» — посмеялась над собой, слезла вниз, подошла к окну, потом посмотрела на часы — чуть только и подремала. Но надо же такому присниться, вспомнить теперь. Почти полвека прошло, как нет хозяина. После гражданской, в которую еще парнем воевал, пришел домой израненный. Уже при колхозах умер от чахотки. Сын от него родился. Одной растить дитя надо было, поле подымать, за домом присматривать — не будешь же запускать, чтоб люди потом над ребенком смеялись, чтоб за мать стыдно ему было. Это уже в нынешнюю войну начали заезжать к ней партизаны, а чаще один — Борисов.

Ну и что ж, что кололи ей глаза Борисовым. Это все умеют. Она и сама не глупая, видела: много дур тогда было, будто не знали, что партизан этих где-то семьи ждут, что, как кончится война, каждого домой потянет. Так война людей по свету поразбросала… Знала, почему ж нет. Но у нее с Борисовым не так, как у других. Может, всего и счастья на ее бабьем веку были те два года, пока не подошел фронт. Хоть и не часто мог он приезжать. Но как же она его ждала! Кажется, сказал бы — забрала бы Федю и следом за ним пошла, как те партизанские жены, вместе со своими мужиками взяв винтовки… Вернулся бы Борисов, если бы не погиб на фронте. Она не сомневалась, что вернется, ведь знал, что ребенок родиться должен, хотел его. Анэта ни разу не пожалела, что родила дитя от Борисова: если и пропал человек, то хоть дитя от него осталось. А люди… поговорили — и перестали. Теперь, может, кто и завидует, что отважилась она.

Людей слушать надо, но и свою голову иметь.

Анэта открыла сундук, достала чистую одежду, большой коричневый платок с махрами, кожушок, переложенный от моли пижмой.

Удивилась, как тепло и свежо желтели изнутри сосновые доски, будто и сделан этот сундук недавно, а не тогда, когда ей, девушке, собирала мать приданое. Анэта тихонько дотронулась до сухого, гладенького дерева, словно хотела почувствовать его прежнее тепло, вынула из ящичка связанные суровой ниткой два крестика, Федин и Валин, и привязанное к ним ее колечко, такое тоненькое, маленькое и нежное в ее грубых пальцах. Крестики надо было отдать детям. Да как же отдашь — не возьмут.

Крышку сундука Анэта опустила осторожно, как бы боясь потревожить что-то живое; оделась, взяла деньги, вышла во двор и только когда вставила в просверленную в косяке дырку ключ, чтоб замкнуть хату, вспомнила, что забыла в кочережнике палку, должна была вернуться за ней, недовольная этим — дурная примета.

Со двора торопливо пошла стежкой вдоль забора. На улице не было ни души, как и обычно в зазимок, когда на холодную серость не хочется даже смотреть и через окно из теплой хаты. Рукавицы Анэта забыла, а острый морозный ветер не только припекал холодом щеки и выбивал из глаз слезу, но жалил и руки, так что не чуяла их. А когда-то зимой в самую стужу без рукавиц могла работать.

За деревней, склонив голову, чтоб не так донимал жестокий ветер, Анэта твердо и ровно, уверенно направилась по высокой, хорошо укатанной насыпной дороге к центральной усадьбе — к новому колхозному поселку, с гладкими, серыми шиферными крышами одноэтажных домиков и одним двухэтажным, будто главным среди них, рядом с водонапорной башней, над которой трепетал, взлетая на ветру, красный флаг.

VI

За окнами стояли темные сумерки. Холодно и сильно бил в стены ветер, будто стены мешали ему, и он возвращался и возвращался, испытывал крепость каменной преграды и снова отступал.

Митя не торопясь встал с постели, надел синий трикотажный костюм, спустился со второго на первый этаж в большую комнату. Поприседал, помахал руками, потом пошел в ванную, с удовольствием фыркал под душем.

Митя вставал рано и теперь, хотя в этом и не было особой необходимости — не уборка или посевная, техника на ремонт становится. Но Митя знал, что люди удивлялись и с уважением говорили: в какую рань ни приди на центральную — мотоцикл инженера уже здесь.

Регулярно делать физзарядку Митя начал после того, как заметил, что полнеет. Он был убежден: когда руководитель толст, это неприязненно настраивает подчиненных, — полениваешься, слишком много сидишь, если гонит тебя вширь. Правда, гимнастику делал не очень старательно — помашет руками, потопает ногами, чтоб раз мяться. Неизвестно, стройнее ли становилась фигура, но после гимнастики и душа аппетит у него утром — будь здоров.

Митя вернулся в спальню, взял электробритву, включил. Бритва тепло и мягко заурчала в руке.

Жена спала, повернувшись лицом к стенке, ровно, спокойно дышала. Она привыкла уже, что встает Митя рано, и не просыпалась. Митя смотрел на полное, круглое плечо жены, на то, как крепко она спит, и чувствовал, что его немножко злит, что ли, это ее спокойствие. Трудно было узнать ту худенькую, пробивную и шуструю девушку, с которой он познакомился в Карелии, куда приехал прямо из армии, в этой женщине с ленивой уверенностью в каждом движении, казалось, она достигла всего, чего ждала от жизни, и теперь осталось