За горами, за лесами - Леонид Семёнович Комаров

улицу, потрогал раму — она была крепко закрыта на шпингалеты изнутри.

Мы изводили Барышника весь этот вечер и еще три следующих. Он ходил весь зеленый от злости, а мы не могли нарадоваться, что отомстили.

А вскоре у нас появилась новая штаб-квартира, и к большому неудовольствию Барышника, рядом с его сараем: бабушка Тимофеевна разрешила нам играть в ее стайке.

ДЯДЯ ЗИЯ

Равилькиного отца я называл дядей Зией. Я старался четко выговаривать букву «и», чтобы не получилось «Зоя».

Невысокого роста, смуглолицый и худощавый и, как говорила бабушка Тимофеевна, «мосластый», дядя Зия был еще длиннорук. Настолько длиннорук, что когда нёс воду из кипятилки (коромысла он не признавал, с коромыслами у нас ходили только женщины), то казалось, что ведра вот-вот заденут за кочки. Дядя Зия без передыху приносил два полнехоньких огромных ведра, хотя путь от кипятилки до нашего барака был немалым: через железнодорожную линию, по которой подвозили уголь к бане, мимо болотца, мимо огородов, с подъемами да спусками — метров двести, не меньше.

Я носил воду в маленьких ведерках, вернее, в ведерке и бидоне. И пока несу — раз пять-шесть отдохну, так руки устанут!

Дядя Зия любил ходить в солдатской форме, гимнастерку заправлял в брюки. И даже по праздникам он выглядел военным, только хлопчатобумажное обмундирование менял на диагоналевое — гимнастерку цвета хаки и темно-синее галифе, а кирзовые сапоги — на хромовые.

Брился дядя Зия один раз в неделю, после бани. А в баню мы (дядя Зия, Равилька и я) ходили по пятницам, потому что в субботу и воскресенье, если даже на заводе работали без выходных, невозможно было протолкнуться. Да и в пятницу тоже выстраивалась немалая очередь, но все же не такая, когда крайнего приходилось искать на улице. Одним словом, пятница — банный день.

Баня была недалеко: двухэтажное шлакоблочное здание с облупившимися стенами. Зимой на карнизе и оконных наличниках намерзали сосульчатые гребенки. В нижнем этаже — мужское отделение, в верхнем — женское.

Обычно мы с Равилькой отправлялись заранее и занимали очереди: один — в кассу за талончиками, другой — в предбанник. Потом приходил дядя Зия с сумкой и березовым веником. Он вставал в очередь, а мы с Равилькой могли поиграть на улице.

Дядя Зия брал два шкапчика: один для себя, другой для нас.

Мы с Равилькой быстро раздевались и по грязному скользкому полу бежали в горячую пропаренную баню и занимали очередь на скамью. Здесь было сумрачно, потому что на весь зал горело всего две или три тусклых лампочки, заделанных, как в кольчугу, в сетчатые колпачки.

Наконец место на скамье освобождалось, мы ставили рядышком оцинкованные шайки с водой и мылись стоя. Равилька изо всех сил драил мне спину, я — ему.

Дядя Зия сначала шел в парную, а нам велел хорошенько караулить место, вехотки и мыло. Зазеваешься — и как не бывало!

Когда дядя Зия, красный и разомлевший, возвращался из парной, мы заканчивали мыться и шли обливаться; а дядя Зия сидел и минут пять отдыхал. Потом мы с Равилькой попеременке терли ему спину. Я старался изо всей силы, и если дядя Зия покряхтывал, значит, ему нравилось.

После бани в предбаннике казалось холодно. Но это только сначала, пока не оботрешься как следует полотенцем. Потом и здесь становилось жарко, просто невозможно. Выйдешь на улицу — благодать!

Вернувшись домой, дядя Зия тотчас, пока распаренная борода не становилась жесткой, принимался бриться.

Первым делом он правил бритву на широком ремне, намазанном с одной стороны зеленой пастой, потом разводил мыльную пену в алюминиевой чашечке, и когда она, точно белый зефир, вырастала над поверхностью, густо намазывал лицо и начинал скоблить. Брился он не торопясь, обстоятельно, глядясь в настольное зеркало с деревянной ножкой, грязную пену снимал на клочок газеты. Щеки постепенно становились гладкими и розовыми, со стальным отливом. Поплескавшись после бритья холодной водой, дядя Зия насухо вытирал лицо полотенцем и, подмигивая мне, говорил:

— Ну! Как? Совсем другой дело? Меня теперь все девушки любить будут. Верно, Алешка?

Я согласно кивал головой. Мне почему-то всегда хотелось потрогать его щеки после бритья. Я завидовал Равильке, когда дядя Зия обнимал его, а Равилька тёрся о его сизо-розовую щеку.

…Наверное, у моего отца после бритья щеки были такие же. Я совсем не помнил, как брился отец.

Однажды я спросил у мамы:

— А папа тоже всегда брился после бани?

— После какой бани? О чем ты?

— О папе. Он когда брился?

— Каждое утро перед работой. А почему ты вдруг спрашиваешь?

— А я не вдруг. Я давно об этом думаю.

Всякий раз, когда заходил разговор об отце, мама начинала волноваться и все кончалось слезами. Вообще мама могла плакать по любому поводу — и от горя, и от радости.

Когда в сводке Совинформбюро сообщили, что Харьков — город, в котором я родился и где прошла молодость моих родителей, — сдали немцам, мама очень плакала. А когда в августе 1943 из черного диска голос Левитана — торжественный, пронимающий до дрожи — возвестил о том, что Харьков освобожден доблестными частями Советской Армии, — мама снова заплакала.

Дядя Зия был мастер на все руки. На заводе он работал механиком-водителем, до войны испытывал трактора, в войну — танки. Он мог делать все: переложить печь, подбить сапоги или ботинки, подшить валенки, запаять любую посудину. И жестянщик, и столяр, и плотник, и сапожник!

Вечерами или днем, если работал в ночную смену, дядя Зия всегда что-нибудь «мастрячил». У него в сарае имелось много всякого инструмента. Каждый находился на своем месте: ножовки по металлу и дереву висели на гвоздях, рубанки, фуганки — на полках; напильники, молотки, стамески — в специальных гнездах, устроенных в стене сарая.

Я любил смотреть, как дядя Зия работает: обтесывает ли доску, подбивает ли сапоги, сидя на маленькой скамеечке и зажав между колен стальную лапу, правит ли сапожный нож на оселке. Все он делал легко, красиво, и нередко, если рот не был занят гвоздями или шурупами, насвистывая песенки — башкирские и русские. Любой инструмент, казалось, оживал в его крупных, с крепкими ногтями пальцах.

Для нас, пацанов, дядя Зия понаделал много разных игрушек: деревянные сабли и пистолеты, городки и шаровки, биту для лапты… Бывало, стою рядом и гляжу, как он мастерит, а дядя Зия скажет:

— Леша, друг ситынный, подай, пожалста, кусок резина, вон там, сарайка лежит.

Я стремглав кидаюсь выполнять его просьбу. Для меня всегда было радостью, когда дядя Зия просил подсобить. Чаще всего помощь была несложной: подержать доску, поднести молоток или топор, выпрямить старые