За горами, за лесами - Леонид Семёнович Комаров

а скамью выбрасывать не стал — добротная.

Барышник притащил досок, рубероида, укрепил двери и обшил стенки. Из нашей штаб-квартиры он сделал себе второй сарай и завел там козу — тощую, грязно-серую.

Мы негодовали, придумали Барышнику еще с десяток прозвищ и решили: надо отомстить!

У нас с ним были старые счеты.

Каждая семья в наших бараках имела под окнами небольшие огородики — по сотке, не более. Участки эти старались получше удобрить. В основном садили картошку, но кое-кто разводил грядочки с морковью, луком, свеклой, репой. По краям каждого огородика обычно высаживали подсолнухи. Осенью, когда все грядки пустели, подсолнуховые батога оставались торчать на всю зиму.

Летом, когда на картофельной ботве вместо бело-сиреневых цветов завязывались балаболки, похожие на зачатки помидоров, среди ботвы мелькали кустики паслёна с черными ягодами (так писалось в учебнике ботаники). Но мы называли его по-своему, «картофельной смородиной».

Каждый дорожил своим огородом, потому что в голодные военные годы без него трудно было прожить.

Барышникова комната находилась рядом с комнаткой бабушки Тимофеевны. И сараи, и огороды у них были рядом. И вот в ту весну Барышник первым начал копать огород. Вскопал свой и еще от участка бабушки Тимофеевны оттяпал с метр шириной. Бабушка Тимофеевна высказала ему упрек. Барышник раскричался, стал доказывать ей, что у него и в прошлом году там межа пролегала. А когда соседи заступились за Тимофеевну, он заявил, что ему вообще больше положено, раз у него семья больше, и что кроме того — он старший барака. А его и старшим-то назначили только потому, что проживал он в бараке дольше всех. Но что с того? Старший — значит, о всех должен заботиться, а Барышник, наоборот, норовил себе выгоду устроить.

От огорода бабушка Тимофеевна отступилась.

Но мы-то решили обязательно отомстить Барышнику.

— Давайте как-нибудь ночью разломаем его сарай, — предложил Витька, — или подожгём.

— Ну да! Тут все сгорит. Жечь нельзя. И ломать нельзя. Барышник догадается, что это мы сломали, и заново построит. А нам влетит, — сказал Генка.

— Моя придумал! — подал голос Равилька.

Вместо «я» и «ты» он говорил «моя» и «твоя». Мы его часто так и называли — «твоя-моя». Равилька был самым младшим в нашей команде, самым вертким и пронырливым и потому числился разведчиком.

Весной, чуть снег сойдет, и до глубокой осени, до первого снега, Равилька бегал босиком, в портках на одной лямке через плечо, со штанинами до колен и в «аракчинке». Он и по снегу босиком мог бегать, и ни разу не болел. Вот только сопли у него не просыхали.

— За убортреской, — сказал Равилька, — моя видел валяется дохлый кошка. Можно подбросить в сарайка.

— Тоже мне, месть! — не согласился Витька. — Починка выделки не стоит. Уж лучше подкоп сделать и козу увести.

Подкоп тоже решили не делать.

Мы напряженно думали, как же все-таки отомстить этому барыге-хамыге?..

И тут Генка вдруг хлопнул себя по лбу и говорит:

— А я знаю!

— Ну? — Ребята разинули рты.

— Только пока никому не скажу. Военная тайна.

— А мне? — спросил я. — Комиссар должен знать.

— Ну скажи! — канючили пацаны.

— Ладно, — сжалился Генка, — так и быть, открою секрет. Только никому ни слова! Значит — так: нужен гвоздь…

Нашли гвоздь — длинный и не очень толстый.

— Сойдет, — сказал Генка. — Теперь этот гвоздь нужно вбить в окно Барышника, в середку рамы. Кто хочет сделать?

— Я! — выступил вперед Равилька.

— Ты не дотянешься. Это я поручаю Евдокишке. Он не из нашего барака, в случае чего — смоется.

— Видали?! — возразил Витька. — А я, может, не хочу.

— Не хочешь — не надо, — сказал я. — Обойдемся! Я забью гвоздь.

— Да ладно уж. Пошутить нельзя. Когда забивать-то?

— А как у Барышника никого дома не будет.

— Ну и дальше что? — допытывался Витька.

— Еще нужен крепкий шпагат, — сказал Генка. — У меня дома есть.

— А что потом?

— А потом — суп с котом. Остальное вечером увидите.

— Нечестно. Ты обещал все рассказать.

— Это надо показывать. Вечером все увидите. Сбор здесь же.

Когда начало смеркаться, все собрались у барака напротив, чтобы видеть окно барышниковой комнаты. Генка вытащил из кармана моток крученой бечевки.

— Сейчас будем подрывать барыгину фатеру. Генка улыбался, довольный своей затеей.

— Темни! — сказал Витька. — Ничего у тебя не выйдет.

— Сейчас увидите.

Генка подкрался к барышникову окну и без шума привязал один конец бечевки к гвоздю. Мы следили за ним из-за сараев. Когда все было готово, мы залегли в огородике бабушки Тимофеевны, укрывшись в подсолнухах и картофельной ботве. Генка натянул бечевку — она напружинилась, как струна.

— Тихо! — скомандовал Генка шепотом, — Слушайте…

Мы притихли. Генка натянул бечевку покрепче и тронул ее пальцем. Шнур «запел», его «пение» передалось раме. Генка повторил это раза три-четыре. Рама гудела!

Мы видели, как раздвинулись занавески и показалось небритое, темное лицо Барышника. Он напрасно вглядывался в темноту за окном — никого не было видно. Барышник снова задернул шторки на окне. Генка подождал немного и повторил «концерт».

Окно пело!

Мы наперебой просили Генку:

— Дай я!

— Дай мне!

Каждый с наслаждением щипал шнурок.

В окне показалось испуганное лицо Зойки. Она прижалась носом к стеклу, а рядом стояли ее мать и Барышник — все высматривали, откуда доносится гудение.

Генка натянул бечевку потуже и заиграл, как на балалайке. Рама так и запрыгала, так и заплясала под музыку!

Зойка отскочила от окна, замахала руками и, видать, завыла в голос.

Она старше всех нас — ей было, наверное, лет шестнадцать. Просидев три года в пятом классе, она теперь не училась. Целыми днями слонялась по бараку да по огородам и постоянно что-нибудь жевала. Зойка могла есть немытую, прямо с землей, морковку, выдернутую из грядки, сырую картошку, а зимой не вынимала изо рта жвачку из вара или смолы. Когда Барышник, пьяный или трезвый, драл ее за ослушание, Зойка вопила на весь барак. А на улице ее донимали пацаны:

— Эй, ты, Зойка! Лицо пойди умой-ка.

Барышник заставлял Зойку торговать у магазина картошкой и другими овощами в часы заводской пересмены, когда народ шел густо, и Зойка наверняка припрятывала деньги, потому что каждый день бегала на рынок за паточными конфетами-самоделками.

Однажды мы попробовали ее обмануть. Я перерисовал на плотную бумагу красную тридцатку. Мы подговорили незнакомого пацаненка из другого барака, чтоб он купил у Зойки миску картошки. Так ведь не взяла она наши «деньги», шум на всю улицу подняла.

…Барышник постоял у окна, вглядываясь в темень, потом вышел на улицу — никого! Но стоило ему вернуться в комнату, как окно начинало петь!

Барышник снова вышел на