Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

Отец мой сел в другом конце комнаты, где были почетные места, и облокотился о свернутые на день постели. Хадж-Тоуфиг тоже сидел там. Подали чай с молоком, он был такой горячий, что приятно пощипывал горло, а на губах оставался сладкий вкус молока.

Отец курил самокрутку, Сармейдани — иракскую трубку-носогрейку, в комнате стояла тишина, слышно было только бульканье кальяна Бабахана, да тянуло табаком «хансар». Разговор начал Сармейдани:

— Знаю я, о чем толкуют за моей спиной, а вот хотелось бы другое знать — когда Ноуруза в полицию забирали, кто за него вступился?..

Когда арестовали Ноуруза, все словно остолбенели, рта никто не раскрыл — ну, Муса и решил отыграться на этом.

— Если бы вступились за него, если бы хоть шум подняли, чтобы меня подбодрить, уж я бы не оробел с вашей-то поддержкой, вы бы тогда увидели, что это не пустое хвастовство, увидели бы, как я этого верзилу-иностранца на мелкие кусочки — раз! раз!

Низкий голос отца пробился сквозь плотно набитую комнату:

— Муса прав… Муса…

— Мы тогда не думали, что дело так обернется, — прервал его Йадолла Румози.

В разговор вступил Насер Девани:

— Беда как болезнь — потихоньку подкрадывается… Но ведь не зря говорят: «Хитреца и холера не возьмет!»

Потом заговорили все разом, я едва успевал переводить взгляд с одного на другого и не уловил, с чего это Муса Сармейдани вдруг вскочил с места, вытащив из кармана жилетки маленький Коран, и натужно завопил, так что его голос взвился к потолку, словно раненая змея:

— Коли вы мужчины, поклянитесь на этой скрижали Мохаммада!.. — И он ударил рукой по книжке. — Да я впереди всех пойду… С этим самым ножом! — Он распахнул тужурку и выхватил из-за пояса нож. — Первым делом, иностранцу этому глотку перережу — от уха до уха! Где мне теперь жить?.. Всю жизнь из последних сил уродовался, чтобы эту лачугу построить… Мать вашу… Поклянитесь, что дерьмо будем есть, если… отступимся, если…

Тут раздался пронзительный голос Абди Назок-Кара — и в бурлившее, словно котел, собрание как будто ледяной водой плеснули:

— Нечего теперь клясться.

А Абди Шир-Беренджи сказал:

— Это он вину искупает.

От этих слов Муса сразу обмяк — поджав ноги, он сел на пятки, точно кошка, подобравшая когти. Он даже охрип от обиды, и слова будто перекатывались где-то в глубине его глотки, а потом выскакивали наружу тяжелыми свинцовыми шариками:

— Вы видели, что Муса не подлец… Не подлец я! Поняли теперь?..

Он отодвинулся назад, откинулся на подушку, бормоча что-то. По его лицу разлилась бледность, толстые губы под темными усами дрожали. И непонятно было, то ли он ругает сам себя, то ли твердит молитвы, а может, борется с судорогой, сводящей челюсти. В комнате стояло тягостное молчание, на улице завывал ветер, от двери тянуло ночным воздухом. Отец свернул новую папироску, прикусил зубами щеку, сплюнул, прочищая горло, и сказал:

— Чуть ли не сорок здоровых, взрослых мужиков собралось тут — а для чего? Зачем посылали за нами?.. Чтобы…

— Муса прав!

Это подал голос Хадж-Тоуфиг. А Йадолла Румози заявил:

— Надо, чтобы все говорили одно.

— Клятву надо дать, — предложил Насер Девани. И тогда опять заговорил Муса Сармейдани:

— Чего же вы, когда я Коран вытащил, скривились, точно перекисшего молока хлебнули?..

И тут же мой отец:

— Я-то готов, всей душой готов.

— Клянемся!

— Клянемся!

Постепенно все, в том числе и я, втянулись в эту затею с клятвой. Что, если они разрушат наши дома, разрушат мою голубятню?.. Нет! Уже два дня, как «белохвостки» начали откладывать яйца, а пара «эфиопской» породы таскала солому и прутики для гнезда, а самец «хани» уже высиживал яйца — и тут я весь погрузился в мысли о голубях, голубятне, и только в ушах у меня отдавалось: «Если они посмеют прийти и разрушить наши дома, никто из нас не выйдет на работу… все до́ма останемся…» И еще: «С топорами на них пойдем!» «Да я любому, кто против нас выйдет, вот этим ножом глаза выколю!»

И опять голоса сливались, во рту у меня все еще стоял приятный вкус молока, запах ночи смешивался с запахом жженой руты[78], жгучий холод заползал в дом через дверные щели, но тут вдруг оглушительно хлопнул выстрел, за ним другой, третий… Мы всей толпой высыпали во двор, подбежали к калитке. Буйволица Насера Девани, привязанная под навесом, шарахнулась в сторону и заревела…

Луна поднялась уже высоко-высоко и застыла в вышине, слышался крик петуха, который, видно, перепутал, что к чему: полночь давно прошла и теперь уже близился рассвет.

«А когда наступило утро и взошло солнце, когда рассветный холодок притупил свои коготки, прилетел петушок и склевал зернышко по зернышку всю пшеницу…»[79]

Не знаю, кто из благородных мужей пошел и заложил всех — только отца моего забрали, забрали и Хадж-Тоуфига, а мать побежала к Йадолле Румози. Афаг, как ушла вечером, так до сих пор и не возвращалась.

Йадоллу Румози увели в полицию, как и Хадж-Тоуфига и моего отца, как Насера Девани и Бабахана… И еще до полудня к нам заявился Нур-Мохаммед — рожа тощая, глаза будто неживые, — и, когда мать услышала, что он говорит, слезы так и покатились у нее по щекам.

— Сестра, скажите Хадж-Тоуфигу, а если его нет — детям ихним, чтобы пошли забрали тело Афаг.

— Тело Афаг?..

— Да, сестра, вчера ночью ее подстрелили за рощей.

Тут закричала дремавшая до того Бану, заголосила моя мать, а Нур-Мохаммеда словно ветром сдуло.

А что Хадж-Тоуфиг?.. Он же в полиции; к тому же утром, когда его забирали, он, конечно, не успел курнуть, мается там теперь…

Я пошел к голубям. Запах голубиного помета смешивался с запахом плесени, в голубятне было тепло, и самочка-«эфиопка» спала. Наверняка снесла яйцо! Обломком шеста я шлепнул ее по крылу, чтобы посторонилась и дала мне разглядеть, лежит там яйцо или нет. Голубка взъерошила перышки, вытянула шею, раздула зоб, стараясь в то же время достать своим коротким клювом палку. Она пыталась нападать!

Послышался стук деревянных башмаков жены Насера Девани. Сквозь низкую дверцу голубятни мне были видны только ее посиневшие худые ноги — чадру она, наверно, обмотала вокруг пояса. Она обходила большую яму посреди двора, деревянные башмаки скрипели, жилы на дряблых голенях то вздувались, то опадали, а сквозь низкую рамку лаза голубятни казалось, что она стрижет ногами, словно ножницами. До меня донесся ее голос:

— Сестра, слыхала, горе-то у меня какое?..