Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

Мать продолжала плакать, слезы медленно катились по ее лицу. Забрали Хадж-Тоуфига, забрали моего отца, тело Афаг валяется неизвестно где, Йадолла и Фатхолла ушли на работу и вернутся только к вечеру, а Хадж-Тоуфиг, если и придет, то сразу пошлет меня в Управление за терьяком.

Я снова подтолкнул палкой голубку-«эфиопку». Она продолжала сидеть, будто свинцом налитая. Даже не шелохнулась. Наверно, откладывала яйцо. Опять послышались шаги. На этот раз по пыльному двору семенили обтянутые шароварами лодыжки Балур, жены Мусы Сармейдани. Я встал на колени, потом опустился на четвереньки и высунул голову из голубятни, чтобы посмотреть, где расположились женщины.

Они сидели на эйване. Бану с ними не было — наверно, мать послала ее известить Йадоллу и Фатхоллу. Говорила, кажется, мать: губы ее двигались, но шум машин с пустыря заглушал голос. Я заполз обратно в голубятню и на этот раз подошел к самочке-«белохвостке», и все еще возился с голубями, когда раздался пронзительный крик матери, а затем вопли других женщин, слившиеся в общий вой. В спешке вылезая из голубятни, я так стукнулся спиной о верхнюю перекладину дверцы, что у меня от боли ум за разум зашел, и тут увидел огибавших яму Йадоллу и Фатхоллу: они уложили труп на легкую приставную лестницу и так и несли его — несли и плакали. Я подбежал. Из-под абы, которой было прикрыто мертвое тело, свисала, покачиваясь, черная, как агат, прядь волос. Я узнал абу — ее носила Афаг. И волосы были волосами Афаг, блестящими, мягкими и волнистыми…

Лестницу внесли на эйван. Мать била себя в грудь. Потом к нам во двор повалили женщины и дети, и, пока я возился, придумывая, как бы запереть дверь в голубятню, чтобы туда не совались пришедшие ребята, набился полон дом. Мужчины и женщины сидели вокруг тела Афаг, ударяли себя по голове, стучали кулаками в грудь.

Солнце поднялось уже высоко. Тень стоящих на площадке вышек натыкалась на стены нашего дома, потом — на головы собравшихся, а остатки ее падали на сорняки в глиняной яме посреди двора, шум машин и бетономешалок перекрывал друг друга, то накатывался на нас грохочущей волной, то утихал.

Теперь они укладывали бетон в основание одиннадцатой цистерны.

Когда день был на исходе, вернулся отец. С него взяли подписку, что до конца недели он освободит дом. Нам оставалось всего два дня.

Я вынес своих голубей, связал им крылья и сунул птиц под опрокинутую корзину — пусть сидят там, пока не смастерю для них другого жилья.

С восхода солнца и до сих пор, когда день уже клонился к вечеру, мы сделали больше десяти концов в обе стороны: все перетаскивали вещи. Сейчас пришли в последний раз; отец запихивал в мешки разную мелочь, один мешок должен был нести он сам, другой — я.

Внезапно раздался скрежет бульдозера, и я увидел, как глинобитная стена нашего дома подалась вперед, пошатнулась, развалилась на части и рухнула.

— Совести у них нет… Не могли подождать, пока мы съедем!.. — пробормотал отец.

Тупая морда бульдозера, торчавшая над широким острым ножом, двинулась вперед и вползла по развалинам стены внутрь дома. Отец вскинул мешок на плечо:

— Ну-ка, сынок… ну-ка пошли!

Мешок был тяжеленный. Я с трудом поднял его, ноша так и гнула меня к земле. Не успел я еще выйти со двора, когда развалилась и голубятня: лопнула, как мыльный пузырь на светлой блестящей поверхности ножа бульдозера.

Уже на улице я поглядел на небо. Не знаю, как удалось белому голубю высвободить крылья, вылезти из-под корзины и добраться до нашего чердака, на который наступали сейчас широкие гусеницы бульдозера. Я опустил на землю мешок, не сводя глаз с голубя, который, подпрыгивая, вскарабкался на самый верх развалин, потом взлетел и стал описывать круги над ними — один, другой. Он как будто не узнавал дома, как будто заблудился. Я свистнул. Он услышал знакомый свист, ринулся вниз, вытянул шейку, затрепетал крыльями — а потом вдруг взмыл вверх и пошел все выше, и выше, и выше, пока не растворился в небесной синеве.

Я посмотрел вдоль улицы: отца уже не было видно, и я остался один со своим тяжким грузом.

Перевод Н. Кондыревой.

ЧУЖИЕ

Я дрожал от холода всю ночь до самого утра, пока Рашид не раздул мехами огонь в земляном очаге и теплые багровые блики заплясали на дощатых стенах барака. В полутьме большого неуютного помещения уголь рдел багровым бархатом. Я сидел у огня, слушал бульканье большого медного чайника. Холод, насквозь пропитавший меня ночью, теперь выходил из меня, сотрясая тело легкой дрожью, и эта дрожь была даже приятной — я ощущал нечто вроде сладкой истомы.

Рашид набрал полную горсть заварки и высыпал в чайник. Все наши уже поднялись и собирали постели, сваливая их в кучу в углу. Отец начал читать тасбихат[80]. Сквозь широкую щель в дверях сочился серый рассвет. За стеной слышалось пыхтение старенького маневрового паровоза.

Мы пили чай у очага, распаривая над огнем ломти черствого хлеба, как вдруг раздался резкий тревожный свисток. Мы повскакали с мест. Отец даже забыл закурить только что свернутую самокрутку. Толкая друг друга в низких и узких дверях барака, мы выбежали наружу. Снова трель свистка и тяжелый топот ног, бегущих по песку.

В один миг огромное пространство от упиравшегося в песчаную насыпь станционного тупика с вереницей заброшенных вагонов до болотистого пустыря, где были свалены старые шпалы, было оцеплено войсками. Позади пустыря, за рядами колючей проволоки, начинался военный гарнизон.

Накануне в полночь из-за высоких оливковых гор к северу от города наползла большая темная туча, пролилась на зеленую гряду холмов и обрушилась ливнем на строгие ряды крыш гарнизона и беспорядочную россыпь домишек, белевших на берегу реки, как груда сахара.

Теперь, с наступлением утра, над землей клубился тяжелый туман, и желтые, широко открытые глаза прожекторов со сторожевых башен силились пронзить его. Оранжевые полосы света сливались, расходились и снова сливались.

За вагонами мелькали ножницами ноги бегущих солдат. Белые гетры от сырости и грязи стали серыми, подбитые гвоздями башмаки месили песок, скользили по влажным шпалам.

Снова свисток и тающий раскат выстрела.

Звуки казались глухими, они будто тонули в густом, тяжелом тумане.

Маневровый паровоз проскользнул мимо станции, зашел за депо, сполз на запасной путь и, добравшись до заброшенных вагонов, засвистел, скрылся в облаке молочного пара.

Я смотрел, как в этом облаке постепенно проступают темные очертания паровоза, когда послышались приближающиеся шаги и