Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

и попросил передать остальным ребятам, чтобы они тоже раньше времени не высовывались из укрытий. Я пополз по дну кювета туда, где сидели ребята. Вы не представляете, до чего мы дошли. Невозможно такое вынести. Целый год засуха, тиф, голод. Мы же привыкли, чтобы наши дети всегда были сыты, а тут… — Рашид говорил спокойно, не повышая голоса. — …Я вернулся от ребят и сел около Немата. Я видел его в профиль: нос — орлиный, лицо как из меди отлито, тяжелый подбородок с ямкой… Я тогда подумал: другого такого смелого и отважного человека не сыскать. Вдруг он крикнул: «Поезд идет!» Я повернул голову и посмотрел. Вдали появились огни паровоза, потом исчезли, потом появились снова, еще ближе и ярче. Теперь слышен был и стук колес. И вдруг меня охватил ужас. Впервые я шел на такое дело. Немат сказал, что, если мы не хотим, чтобы наши дети померли с голоду, если не хотим, чтобы болезни и нищета доконали наших жен, мы должны быть заодно с ним. Нас было двадцать три человека, все из Бандбаля. Мы бросили своих коров на пастбище и пошли за Гематома.

Поезд приближался. Сердце замерло. В висках стучало. Рука Немата потянулась к поясу — за пистолетом. Он сбросил кярдин, лег на землю, проскользнул, как ящерица, к насыпи и там ждал, напрягшись, словно кошка, изготовившаяся к прыжку. Паровоз пропыхтел совсем рядом. Мне казалось, что он стучит и пыхтит громче, чем обыкновенный паровоз. Яркий свет прожектора бежал перед ним по рельсам. Когда поезд прошел, Немат вскочил и бросился ему вдогонку. И не успел я понять, в чем дело, как в неверном свете луны увидел, что Немат прицепился к последнему вагону…»

Рашид замолчал, глядя на раскаленный бархат угля. Мы сидели вокруг очага. Взгляды всех были прикованы к губам Рашида. Его высокий лоб и щеки покраснели и блестели от жара, которым дышали раскаленные угли…

Ногам в шерстяных штанах стало жарко. Я отодвинулся. Теперь солнце стояло уже высоко, и руки Рашида сгибались под тяжестью автомата, а часовой переступал с ноги на ногу.

Со стороны гарнизона показались четверо солдат в сопровождении ефрейтора — все с автоматами. Строевым шагом они подошли к Рашиду. Часовой сменился, и солдаты во главе с разводящим зашагали обратно. Новый часовой застыл над Рашидом каменным изваянием. Через некоторое время он что-то крикнул, как будто приказал, и руки Рашида распрямились, снова подняв автомат высоко над головой; рукава рубашки соскользнули вниз, обнаженные смуглые руки темнели на солнце. Я знал, что на правой руке у него от локтя до кисти тянется давнишний рваный шрам; сейчас этот шрам не был виден, а тогда вечером у очага, когда Рашид щипцами ворошил уголь, я глядел на него, и мне казалось, что шрам играет, шевелится сам по себе.

«…Не успел я понять, в чем дело, как в неверном свете луны увидел, что Немат прицепился к последнему вагону и машет нам, знак подает. Мы бросились к нему, но поезд уходил от нас, стук колес затихал вдали, и мы подумали, что напрасно пытаемся догнать его. Тяжело дыша, мы бежали из последних сил, потеряв всякую надежду, как вдруг заметили, что последний вагон отстает от поезда и катится все медленнее. У нас будто крылья выросли. Мы рванулись вперед и увидели, что Немат висит на этом вагоне, а потом он спрыгнул на землю и побежал, обгоняя вагон, который все замедлял и замедлял ход на подъеме, и, схватив старую шпалу — они грудой лежали около полотна, — бросил ее на рельсы. Послышался удар колес о шпалу и голос Немата, резкий, как выстрел: «Подложите сзади!» Мы мгновенно преградили путь откатывающемуся назад вагону, и набросились на мешки с мукой. А когда на другой день чужаки пришли в Бандбаль — нас в деревне уже не было: мы мирно пасли своих коров. Вечером жена рассказала: «Они пришли на рассвете, за плечами у всех винтовки, каски надвинуты на глаза. Наверное, нашли деревню по белому следу муки. Поставили машины напротив дома Имам-заде и тут же, как саранча, расползлись в разные стороны. Услышав шум, мы выбежали на улицу. Я как раз только замесила тесто и растопила танур[82]». «Не успели мы понять, кто они такие и чего им надо, как они набросились на нас», — добавил отец. «Они так страшно топали сапогами, — говорила жена. — Наргес испугалась, вскрикнула, я побежала, взяла ее на руки, а тут кто-то из них ногой свалил квашню с тестом в яму посреди двора».

Рашид продолжал: «…Они переколотили все глиняные горшки, в которых мы храним зерно и муку. Кто бил их прикладом, кто просто каблуками… Сынишка показал мне почерневший от синяков задик. Отец жаловался, что его пинали ногами. Жена говорила: «Я спустила Наргес на землю, бросилась и укусила его за руку, а он как пихнет меня в грудь — до сих пор вздохнуть не могу».

Они отыскали в чулане и в хлеву мешки с мукой, схватили отца за шиворот и поволокли его к этим мешкам.

Отец говорил: «У меня ноги подкосились. Заставили меня затоптать все грядки со свеклой и репой… Я падал на колени, а они пинками заставляли меня подняться». На пояснице у отца была содрана кожа. У Джафара на спине запеклась кровь. Там, куда его ударили ногой, была большущая ссадина… Слава аллаху, не добрались они до гумна… Там пятьдесят два мешка муки было».

По крыше барака стучал холодный дождь, грохотал гром, а нам было тепло. Мы сидели вокруг очага, дышали жаром угли, уютно шумел закипавший чайник. Блаженная истома одолевала нас, но заволакиваемые сном глаза были устремлены на Рашида.

«…Постепенно все отшатнулись от него, все его покинули, разошлись по разным городам в поисках работы. Из двадцати трех нас осталось трое. Я, Мозафар и Эскандар. Когда Немат нуждался в нас, он посылал вестника сказать, что сегодня, мол, думает охотиться на льва или что волк собирается напасть на стадо, и мы понимали что к чему. Несколько раз мы наведывались на продовольственные склады, несколько раз — на вещевые. А потом… Не приведи вам господь пережить такое! Раненый Эскандар ревел, как корова. Из левого бока у него, как из кувшина, струей лилась кровь. Мы с Мозафаром совсем было пали духом, но Немат был как кремень. Он сказал: «Мужайтесь, спасайте себя, Эскандару уже ничем не помочь. Спасайте себя!..»

Лицо Рашида затуманилось. В голосе звучала печаль. «Ночь была безлунная, темным темно». Мы уложили полумертвого Эскандара под