Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

стеной какого-то дома… Ах, негодяи, ублюдки! Как они в этой мгле с такой точностью угодили — прямо в грудь! Мы уложили Эскандара и бросились в канаву за дома. Немат два раза выстрелил в воздух. Мертвая тишина. Мне думается, они не осмеливались преследовать нас. Мы ждали. В висках стучало, во рту пересохло. Немат подтянулся на руках и выбрался из канавы. Мы — за ним. И поползли… Сколько мы так ползли, один аллах ведает. А они так и остались там. Они боялись Немата, дрожали перед ним, как трусливые собаки… — Рашид задохнулся от ненависти. — А наутро… Да, не приведи никому увидеть такое! Наутро они выставили мертвое тело Эскандара для всеобщего обозрения. Богатырь! В два зара[83] ростом, плечи широченные, длиннющие усы… А на груди — табличка с надписью, что, мол, такая участь постигнет каждого, кто посмеет хоть крошку украсть с военного склада, что, мол, и Немата ждет то же. Вокруг стояла молчаливая толпа. Вид у Эскандара был жуткий: рот открыт, лицо белое, белое как мел, зрачков не видать, глаза под лоб закатились, одни белки, как бельма. Он лежал, бессильно уронив большие мускулистые руки…»

А теперь большие мускулистые руки Рашида обессиленно сгибались под тяжестью автомата, и мне казалось, что это были руки Эскандара. Портсигар отца лежал рядом позабытый, я упирался подбородком в колени, и голос Рашида звучал у меня в ушах.

Неровная белая полоска шрама на его смуглой руке извивалась, как шелковая нитка. Щипцы ворошили уголь. Перевалило за полночь, но голос Рашида прогонял сон.

«…Немат сказал: «Рашид, ты больше не ходи со мной. По-моему, тебя приметили, узнали. Бросать надо, пока не разоблачен…»

А теперь, думал я, значит, и Рашид «разоблачен». Значит, Рашид оставил Немата и пошел искать работу, чтобы спасти жену, детей, старика отца. Я помешал ярко пылавшие куски досок, потом собрал их в кучу и стал мучительно восстанавливать в памяти облик того плешивого человечка, который дня три тому назад остановился возле Рашида и, упершись руками в бока, язвительно заговорил:

— Да ну! Никак Рашид?.. Глазам своим не верю! Неужто землекопом заделался?

Человек был низенький, плотный, лысый, в штанах из крашеного холста, шея обвязана шерстяным светло-синим платком. Он хмыкнул себе под нос и со злорадной ухмылкой добавил — как нож в сердце всадил:

— Вот уж не думал, чтобы мужчина, который держал в руках винтовку, способен был на лопату ее променять.

Рашид сперва промолчал, а потом, прикусив нижнюю губу, поднял голову и, сжимая в руках рукоятку кирки, сквозь зубы процедил:

— Да, я здесь работаю. — Потряс киркой и сказал: — Вот, видишь кирку? Хорошо видишь?

Плешивый вдруг загоготал, делая вид, что помирает со смеху. Потом понизил голос, шепнул:

— Я бы, Рашид, на твоем месте никогда не бросил Немата одного… Никогда!.. Особенно сейчас, когда он в беду попал.

И вот теперь Рашида заставили держать в руках автомат. Уже стемнело, и вечерний воздух холодил мне щеки. А как было хорошо вечерами, когда мы сидели вокруг бархата раскаленных углей, и каким вкусным казался чай, и как интересно было слушать нескончаемые рассказы Рашида и представлять себе Немата в Горогабаде: винтовка наперевес, пистолеты за поясом, на груди справа и слева — газыри. И сейчас, когда я сидел один в холодном и темном бараке, в моем воображении отчетливо возникла эта картина: ночная мгла окутала поля Горогабада, холодный ветер стелется по земле, одинокие хибарки, редкие деревья тут и там…

…Немат скачет на своем верном коне. Развевается за плечами кярдин, под луной блестит ствол винтовки. Луна красная, кровавая. Немат погнал скакуна через кяртэ[84], комья влажной земли полетели из-под копыт. Конь — загляденье: шея лебединая, хвост волной, лоснится широкий круп. Миновав кяртэ, всадник придержал коня и въехал в Горогабад шагом. Где-то завыла собака, еще одна, другая. Донесся издалека голодный вой шакалов. И снова тихо. Под глухим пологом ночи, заледенев от холода, Горогабад спал тяжелым сном.

Сразу за деревенской площадью Немат свернул в узкий проулок, остановил коня и, отведя рукой сухие ветки лимонных деревьев, заглянул поверх плетня во двор. Безлистые зимние остовы колючих кустов, холодные лужи в междурядьях огородных грядок.

Немат позвал негромко:

— Мандал!

В углу большого неуютного двора гавкнула собака.

Немат позвал снова:

— Эй, Мандал!

Собака запрыгала, залаяла.

Из-за лимонных деревьев донесся скрип открывающейся двери, Мандал позвал к себе собаку, а вскоре вышел и сам. Свет фонаря замелькал между деревьями.

— Отвори ворота, Мандал!

— Иду, Немат-хан, иду, — отозвался Мандал хриплым со сна голосом.

Немат натянул поводья и повернул коня к воротам.

Из дома напротив кто-то вышел, подошел к плетню и, подняв фонарь, глядел сквозь сухие колючки кустарника, как Мандал отпирал ворота, впуская гостя во двор.

— Добро пожаловать, Немат-хан!

Немат спешился, отвел коня под навес, привязал к столбу.

— Мандал, покорми его малость! Пожалуй, через полчасика двинусь дальше.

Мандал поднял фонарь, оглядел коня.

— Слушаюсь, Немат-хан… Да откуда ты так поздно?

Было холодно. Деревня крепко спала. Собака скребла по земле когтями и терлась мордой о сапоги Немата.

Мандал обежал вокруг Немата и пошел впереди, огибая грядки с подсолнухами.

— Сюда, Немат-хан!

Собака, поджав хвост, бегала кругами и тихонько скулила.

— Перекушу чего-нибудь — и дальше, — сказал Немат.

— Ночью-то?

— Ну, может быть, вздремну немного.

В ворота постучали. Немат с порога обернулся, вопросительно глянул на Мандала.

— Кто бы это мог быть?

— Не знаю.

Немат шагнул к двери.

В доме горела керосиновая лампа на высокой подставке. Немат сел на пол, прислонился спиной к груде сложенных одеял, вытянув ноги в сапогах, Мандал укладывал в печку сухие щепки.

Снова постучали в ворота. Немат приказал:

— Иди, Мандал, погляди, кто там. Печку я разожгу.

Он поднялся, присел на корточки возле печки. Мандал ушел и вернулся с соседом из дома напротив.

— Это Кяль Морад, Немат-хан… Увидел из-за плетня, что ты приехал. Хочет узнать, как живешь.

Собака спокойно лежала у порога. Кяль Морад поздоровался, сел. Немат опять устроился возле сложенных одеял. Мандал вышел. Вошла его жена, стала расспрашивать Немата о его жене и сыне.

— Дай бог тебе здоровья, сестрица… Слава аллаху, живут неплохо.

Снова послышался стук. Мандал привел еще соседа и пошел резать цыплят. Жена ощипывала их и опаливала на огне. Все оживленно беседовали. Говорили о молодежи, что уходит в город искать своей доли, о нежданно-негаданно сошедшем се́ле[85], который покрыл поля толстой коркой и погубил урожай, о бедности и нужде, о неслыханно ранних морозах, заставших деревню врасплох в середине