Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

клюв, вечно крутится возле нашего дома, вынюхивает что-то, словно голодная кошка. А назавтра к нам нахлынули толпой инспектора и начали тыкать всюду острыми железными спицами, но ничего не нашли — ведь Афаг еще с вечера очистила весь дам и распихала по разным местам товары. И тогда Афаг забрали, и она вернулась домой только в полдень, с сухими потрескавшимися губами, вся в поту, ворча, ругаясь и плача…

И вот теперь они обрушились с топорами на пальмовую рощу, и прямо от задней стены нашего дома до влажного речного песка на отмели получился пустырь, который так и приглашал погарцевать там на коне.

Водяные протоки, которые, будто длинные пальцы реки, пробегали сквозь кудри рощи, были теперь засыпаны, и после полудня тень стальной вышки натыкалась на глинобитную стену нашего дома, падала во двор и подкатывала к краю глиняной ямы, где в тог день инспектора истоптали всю траву…

Хадж-Тоуфиг налепил на край трубки последний шарик терьяка и уже витал где-то вместе с «пятью чашечками из Басры», Афаг, погруженная в себя, едва слушала его, не отрывая взгляда от бархатистых огненных цветов в мангале, Бану дремала, а Йадолла старался раздавить в руке луковицу, и тут Афаг сказала:

— Накажи их господь!.. Нет нам теперь защитника…

Ведь пальмы срубили и протоки засыпали… Ночь становилась все темнее, бархатные цветы огня покрывала пелена пепла.

Теперь нас будили по утрам треск подъемных кранов и грохот тягачей, и, едва взойдет солнце, мы уже выбегали из домов, усаживались в тени стен и смотрели, как копошатся на лесах рабочие в синих комбинезонах и в белых металлических касках, которые от солнца сверкали еще ярче. Солнечный свет разливался все шире, поглощая остатки утренней прохлады. От реки нас теперь отрезала кремовая кирпичная стена, а желтая язва нефтяного участка за нашими домами открылась и стала расползаться по переулкам; с дальней густой опушки рощи, словно пара змей, протянулись две кишки просмоленных труб, а на главной улице нашего городка то тут, то там вырастали деревянные, пропитанные нефтью опоры — будто перекладины виселицы — и качались на проводах трясогузки; а когда начинал дуть ветер-дулах, он скатывал желтую пыль в трубку, поднимал ее в воздух и потом швырял вниз, на головы прохожих. И не успели еще залить бетоном фундамент для пятой цистерны, как ранним осенним утром всех соседей оповестили, чтобы мы к вечеру того же дня собрались в чайхане «Лябе Шатт»; а когда отец вернулся оттуда, то совсем сник и на вопрос Хадж-Тоуфига: «Ну, что там?» ответил только:

— Они дома хотят порушить… Говорят, Управлению еще земля нужна.

И я представил себе, что пустырь за домом проголодался, он открывает свою нефтяную пасть, чтобы мало-помалу поглотить весь город. Этой ночью отец не читал ни «Анвар», ни «Эсраре Гасеми», а мать вытащила из погреба мою шерстяную куртку и штопала, сидя перед лампой: ведь наступала осень, свирепствовали злые ветры, доносившие до нас ропот далеких пальм и густой гул реки, волны которой отяжелели от глины после осеннего паводка, но кремовая кирпичная стена, и серые баки нефтехранилищ, и вышки, и колючая проволока, и будки охраны отрезали их от нас.

Они пришли и забрали в полицию Ноуруза: Ноуруз схватил ручку от крупорушки и бросился на них — мол, зачем вы сюда ходите, зачем дома наши меряете?.. Когда Ноуруза увели, всех прямо оторопь взяла. А Муса Сармейдани вытащил из-за пояса нож и швырнул его в чулан…

Сколько раз, приходя с отцом в чайхану «Лябе Шатт», я слыхал, как Муса повторял: «Всякому, кто начнет коситься на наши дома, придется с этим ножом разговаривать!» — и глаза его при этом метали молнии, он сжимал рукоятку ножа, подкручивая усы, опираясь о спинку тахта[75], и потягивал лимонад из бутылки; а нынче он забросил свой нож в чулан, ходил опустив голову и совсем не заглядывал в чайхану.

Все улицы в нашем городке потемнели от нефти. Куда ни взглянешь, всюду исковырянную, вязкую от нефти землю испещряли рубчатые следы резиновых покрышек. По утрам нас будил душераздирающий вой сирены, а когда сирена сотрясала воздух во второй раз, рабочие в синих комбинезонах и белых касках, прихватив судки с едой, спешили по нашей улице, направляясь в контору. Под немногими уцелевшими пальмами перед чайханой вырос настоящий маленький базар, весь пропитавшийся тяжелым смрадом снулой рыбы, пряным, острым запахом рыбного кебаба, теплым ароматом домашних лепешек; оттуда несло перекисшим молоком, подгоревшей похлебкой и требухой, душно отдавало несвежей зеленью.

Через город бежали в разные стороны нити проводов, во все дома провели электричество, но Хадж-Тоуфиг по-прежнему усаживался на корточки возле керосиновой лампы, дожидаясь, когда придут с деньгами Йадолла и Фатхолла и меня можно будет послать в Управление.

Участь наших домов все еще не прояснилась. К нам приходили, измеряли землю тут и там и говорили: «Пришла зима, вам пора съезжать». И отец мой все больше мрачнел, а Хадж-Тоуфиг, накурившись терьяку, уже не странствовал больше среди далеких воспоминаний, а погружался в сонное оцепенение; Афаг, лишившись своего прибежища — пальмовой рощи, постоянно сидела дома, до того вечера, когда всерьез пахнуло зимой: ветхие филенки нашей входной двери, ее старые запоры застонали, заскрипели под напором холодного ветра, створки распахнулись, и управляющий въехал к нам прямо на коне…

…И тогда Афаг, обвязав чадру вокруг пояса и стянув свои мягкие, черные, как агат, волосы косынкой, ушла из дому вместе с управляющим.

А потом явился Йадолла Румози и позвал с собой отца и Хадж-Тоуфига. Я взял лодочный фонарь, и мы двинулись в путь — я впереди, они за мной, — так и шли до самых дверей чайханы «Лябе Шатт». Перед чайханой повесили такую яркую лампу, что свет ее доходил даже до обитой рифленой жестью ограды конторского склада: Йадолла Румози на ходу провел своим длинным пальцем по изгибам жести, и странный звук, словно глухой звон цепей, разорвал ночную тишину и смешался со смутным гулом реки.

Чайхана осталась позади, и на нас надвинулась темнота; лаяли собаки, свет фонаря лизал стволы одиноких пальм, и они бросали на землю неясные тени, а когда мы проходили мимо, тени кружились, плясали вокруг стволов, и легкий ветер перебирал верхушки деревьев, и горьковатый аромат пальм сливался с запахом нефти… Затем мы перескочили через арык и оказались возле дома Насера Девани: все уже собрались там, и присмиревший Сармейдани тоже пришел. Я сел у входа, где стояли сброшенные мужчинами гивэ[76] и гандаре[77], сквозь щелястую дверь в комнату