Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— Вы уж извините, но если б это мой был, я бы одного его там не оставил.

Теперь уже было поздно, но все-таки не должен был я давать волю своему раздражению.

— Он просто никогда не видел бродячего цирка, вот и прилип — не оттащить.

Водитель замолчал. Проехали вершину холма. На обочине торчала моя накренившаяся на бок машина.

— Спасибо большое. Вон она.

— Вы уж не обижайтесь. Я ничего такого не хотел…

Мы взялись за дело. Я помогал. Молча приладили домкрат и сняли колесо. Заклеили. Напарник водителя накачал камеру. Потом привели в порядок другое колесо. Я хотел заплатить шоферу, но он наотрез отказался. Марку держал. Даже для напарника ничего не взял. Собираясь уезжать, повторил:

— Не хотел обидеть, правда. Вы уж простите.

— Это я вам кругом обязан. Столько хлопот — мне даже неловко.

— Ну что вы. Извините, если что…

И включил зажигание.

Я тоже сел за руль и поехал. Подъезжая к деревне, я увидел, как мой сынишка вскочил и опрометью бросился от ручья к дороге, размахивая руками, чтобы я его заметил. У меня отлегло от сердца: «Ну вот, все обошлось». Представление явно кончилось, колонна грузовиков бесследно исчезла. Кругом было пусто. Я затормозил у чайханы и открыл дверцу. Сын, забравшись внутрь, спросил:

— Что, поехали?

— Весело было? — поинтересовался я.

Мы медленно тронулись. Ковер уже свернули. Силач сидел, набросив куртку на голые плечи, наливал в блюдце чай, обжигался и дул на него. За деревней потянулась голая равнина, и я прибавил скорость.

— Ну вот, — сказал я, — зря ты с нами не поехал.

Сын молчал.

— Не прокатился на грузовике. У него кабина очень высоко. Кажется, что на самолете над шоссе летишь.

— Надо было жевательную резинку купить.

— Между прочим, стыдно друга на полпути бросать.

— Ты о чем?

— Как о чем? Ты ведь со мной не поехал.

— Мне не хотелось уезжать.

— Не хотелось. А колесо чинить?

— Хоть бы жвачки купили.

— Эх ты, жвачки! — Я включил транзистор. Передавали новости из Тегерана.

— Видишь, сколько мы с тобой времени впустую потратили. Каждый прокол — минимум два часа.

Потом я спросил:

— Ну и какие номера этот парень показывал?

— Какой?

— Да этот, силач.

— Бегал.

— Бегал?

— Очень долго бегал.

— Ну и?

— А потом он устал и сел.

— Сел?

— Ты же видел, он сидел.

— А номера-то он какие показывал?

По радио передавали последние известия.

— Ну?

— Какие еще номера. Я же сказал, бегал он.

— Я тебе объяснял, бегают только для того, чтобы разогреться. Еще что было? Кроме бега и барабанного боя?

— Еще этот дядька с трубой.

— Ну?

— Ну и все. А что еще?

— А габоргах?

— Какой габоргах?

— Тот железный прут, выгнутый, как лук.

— Да, и что?

— Взял он его?

— У кого?

— Тебе что, ответить трудно?

— Опять ругаешься.

По радио продолжались последние известия.

— Ладно, не буду. Рассказывай.

— Так я рассказал уже. Все, что было, рассказал.

— Значит, он не крутил сальто, не бросал шесты, не поднимал гири, не упражнялся со штангой, не сгибал железный прут, не катался голышом по битому стеклу, не разрывал цепи на груди, не рвал на куски листовое железо?

Уголком глаза я видел, что сын повернул голову и не отрываясь смотрит на меня с растущим удивлением. Я замолчал. Последние известия еще не кончились.

— Ну?

— Нет, ничего такого не было.

— Так что же он делал?

— Я же сказал — бегал. Когда набегался, сел.

— А люди ничего не сказали?

— Какие люди?

— Зрители. Те, что вокруг стояли.

— А никого не было.

Новости все продолжались.

— Я пить хочу, — сказал сын, — и жвачку.

— Так чего не купил?

— Денег не было.

— Я же тебе дал.

— Я все на ковер бросил.

— Говорил ведь тебе. Раз они ничего не делали, не за что было и платить.

— Так он все время бегал, а те двое все дудели и в барабан били. Я думал, это оно и есть.

— Почему же народ не собрался?

— А откуда ему взяться?

— Из деревни, из чайханы — мало ли откуда.

— Сначала те, кто был на улице, собрались. А когда трубач сказал: «Давайте деньги», все отошли. Я сперва большую монету бросил, в самую середину. Никто словно и не заметил. Тогда я всю мелочь высыпал, которая была. Монетки так и покатились. А эти, которые отошли, издали глазели. Потом главный их сел. И трубач тоже устал. «Ох, умаялся, — говорит, — хватит» — и выругался. Только барабанщик все барабанил. Потом грузовики уехали. Тогда трубач встал и подобрал деньги. Сходил в чайхану, принес чай для силача и барабанщика и сам сел есть. А я все стоял, смотрел. Тогда трубач на меня посмотрел вредно так и как заорет: «Чего надо, малый? Проходи!» Видно, разозлился. Я и отошел к обочине, сидел там и ждал тебя.

Из приемника донеслось: «Мы передавали сводку новостей. А теперь…»

В голове у меня вертелось — не дай бог, опять прокол. Я затормозил и выключил мотор, вылез из машины, обошел вокруг нее, ткнул в каждое колесо ногой, прислушался. Все вроде было в порядке. Впереди лежала бескрайняя пустая равнина, залитая солнцем. Посвистывал запутавшийся в колючках ветер.

Я сел в машину, включил зажигание. Передавали продолжение новостей. Ничего важного. Война во Вьетнаме, война в Йемене, война на севере Ирака, вероятность нападения Израиля или на Израиль, будет ли война между Индией и Пакистаном — все как обычно.

— Очень пить хочу, — сказал сын.

— Мы уже подъезжаем.

Перевод Н. Чалисовой.

Ахмад Махмуд

НАШ ГОРОДОК

Они нагрянули на рассвете жаркого летнего дня и обрушили топоры на величавые пальмы.

Когда солнце встало, мы высыпали из домов и уселись в тени глиняных стен. Сначала, каждый раз как высокий древесный ствол, ощетинившийся пыльными ветвями с остроконечными листьями, отделялся от корня и, рассекая воздух, с громким треском припечатывался к земле, мы вскрикивали «у-у-ух!», бросались к нему и, пока оседала пыль, взметенная листвой, норовили оборвать зеленые, еще недоспевшие финики или схватить дрожащих, не успевших опериться птенчиков, рухнувших вниз вместе с гнездом. Но это удавалось нам недолго — потерявший терпение десятник сорвал с головы свою соломенную шляпу и погнался за нами, швыряясь сучьями, так что после того мы сидели, присмирев, возле взрослых в тени глинобитных стен, сжимали в кулаках трепещущих птенцов и с сожалением смотрели, как редеет и тает пальмовая роща за нашим домом, как громоздятся кучи срубленных пальм; а когда наступил вечер, от наших стен и до темного, влажного песка на речном