Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

Сто, ну, может, сто пятьдесят человек явились к нам спозаранку с тяжелыми топорами — а к вечеру пальмовой рощи за нашим домом как не бывало!

Хадж-Тоуфиг приготовил все для курения и теперь ждал. Едва солнце зашло, он, как всегда, полил водою двор, вынес соломенную циновку, поверх нее постелил полосатый арабский палас, уселся около мангала и начал раздувать тлеющие угли, а Бану, худая девушка с рябым лицом, пристрастившаяся к терьяку, села рядом с отцом.

У коновязи дремала лошадь управляющего, которую он оставил там еще вчера.

Только моя мать засветила фонарь, как появилась Афаг. Она сбросила на палас возле мангала абу и чадру, и ее темные, как агат, волосы рассыпались по плечам. Потом ушла в комнату, а там, задрав подол, вытащила из-под платья два отреза розового шелка. Жена майора передавала, что ей нужны два розовых шелковых отреза, и вот Афаг с восходом солнца пустилась в путь, сходила куда нужно и только теперь вернулась домой с шелком, а Хадж-Тоуфиг поджидал ее.

Афаг вышла из полутемной комнаты, вынесла с собой лампу, зажгла ее, поставила на край паласа, облегченно вздохнула было, но тут же пробормотала: «Порази их господь!», села, концом своего невероятно грязного кисейного рукава отерла пот со лба и спросила:

— Ребята еще не приходили?

Хадж-Тоуфиг тоже дожидался ребят. Но когда они пришли, у Йадоллы все пальцы были в цементе, а у Фатхоллы руки по локоть в белесой штукатурке, я же сидел возле матери и ел рангинак[72], и, конечно, Хадж-Тоуфиг позвал меня и велел сходить в Управление, купить ему терьяку.

Я выскочил на улицу — оттуда было видно реку, прокладывавшую себе дорогу через черную толпу пальм, и лунные лучи, ломавшиеся о поверхность воды, и пустырь за нашими домами с темневшими кое-где грудами пальмовых стволов. А на следующий день пришли тягачи, чернорабочие погрузили на них срубленные пальмы и потом целую неделю пустырь засыпали песком и гравием и поливали нефтью. Свежая нефть под палящим солнцем сверкала и дымилась.

Все вокруг пропахло нефтью. Жена майора прислала ординарца, и он забрал отрезы розового шелка. Афаг по утрам уходила из дому и возвращалась за полдень, а иногда и вовсе не возвращалась, вечерами Хадж-Тоуфиг дожидался прихода с работы Йадоллы и Фатхоллы, а потом посылал меня в Управление.

Теперь песок уже впитал в себя нефть, земля высохла и, едва начинался ветер, над пустырем поднималась рыжая пыль и оседала повсюду, собираясь бурыми кучками у глинобитных стен домов и у оград, а когда наступало время прилива и в роще вода достигала нижних веток пальм, поверхность ее отливала, как радуга — то лиловым, то желтым, то красным…

Я на корточках сидел на голубятне, когда в неказистую калитку нашего дома протиснулся управляющий: по мере того, как он приближался, желтый свет лампы как бы омывал темную кожу его лица и становились видны нос, лоб и щеки. Лошадь раздувала ноздри, била копытом оземь и крутила хвостом. Хадж-Тоуфиг как раз заправил трубку последней порцией терьяка и был уже на взводе — рассказывал про «пять чашечек от вафура с росписью времен Насреддин-шаха, которые привезли из Басры…», Афаг, обхватив руками колени, слушала мужа, мой отец уткнул нос в свою книгу, и голос управляющего алмазом разрезал темноту ночи:

— Я знал, что в конце концов получится именно так.

Да так и получилось: и терпкий аромат пальмовой рощи не смешивался больше с горячим влажным воздухом, и тень высокой стальной вышки, торчавшей на голубом фоне неба, спотыкалась о глинобитные стены нашего дома и падала на неприглядный двор, подкатывала к самому краю ямы, где мы брали глину; сейчас эта яма была затянута поблекшим бархатом сорной травы, а на пустыре за нашими домами стоял шум и грохот, синели комбинезоны, ярко белели большие дощатые ящики, рассыпа́вшиеся под нажимом ломов и клещей; если же посмотреть вверх, взгляд сразу упирался в серебряные нити проводов и запутывался в них, так что на глаза набегали слезы. Как будто глазного яблока касалась холодная палочка с сурьмой.

А бывало, когда наступал вечер, отец читал «Анвар» или время от времени «Эсраре Гасеми»[73], а Хадж-Тоуфиг разговаривал. Иногда рассказывал всякие истории про Абдольхамида и Хузайля[74], про их слуг и черных невольников, ходивших с бамбуковыми палками в руках… А мы вечерами играли в переулке в «кнутик» или бегали в пальмовую рощу, затевали там возню, брызгая друг в друга водой с узких пальмовых листьев, гонялись в «салочки» до самой реки или прятались там под берегом, затаившись, напряженно прислушиваясь к плеску воды и к шагам ребят, которые искали нас, перекликаясь; вот и в тот вечер я сидел в своей «норке» под обрывом, приложив ухо к земле, когда вдруг услышал шум шагов и говор. Шаги были непохожи на детский топот, и голоса тоже были не детские. Негромкие спокойные слова возникали где-то во влажной темноте и долетали до меня, и среди голосов я узнал голос Афаг.

Стояла ночь, темная ночь, река с плеском катила мимо свои волны, а налетевший ветер шумел густой листвою финиковых пальм. Я вылез из своего укрытия, вскарабкался наверх, растянулся на влажном песке и, приподнявшись на локтях, уперся подбородком в ладони.

Взгляд мой проникал сквозь ночную тьму. Вдоль широкой, отделившейся от реки протоки двигались неясные тени. Было время прилива, вода поднималась, и можно было проскользнуть из реки в протоку на лодке и провести ее в глубь рощи. Я поднялся и тяжело побежал, увязая в песке, который заглушал звук моих шагов.

Я прижался грудью к шершавой пальмовой коре, одну за другой оглядывая пальмы, стоявшие впереди. Теперь я мог слышать лучше и видел Афаг: на ней было облегающее черное кисейное платье, и бедра ее подрагивали на ходу, а волосы она распустила по плечам. Голос управляющего перечислял: «…сто двадцать два отреза…» — и у меня остановилось дыхание и пересохло во рту. Я оставался там, пока Афаг не ушла. Управляющий тоже ушел, а другой мужчина, ростом с добрую пальму, прыгнул в ялик и направил его к реке. В ту ночь я понял, почему Афаг иногда задерживается так поздно по вечерам, понял я и чего ради инспектор Нур-Мохаммед, со своими глазами-пуговицами и длинным носом, похожим на