Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Князь, узнав, в чем дело, был того же мнения.

– Этот человек, – говорил он смеясь, – не видит ничего вне фокуса своего делового мира; он отнесет ваш разговор с ним к разряду официальных, сочтет нужным доложить о нем, меморию о нем составить… Неприятно в сущности то, – примолвил он уже серьезнее, – что, судя по тому, что он сказал вам, он заподозрил вас подосланною к нему хозяйкой этого дома; из этого могут выйти серьезные компликации16…

– Д-да, – как бы машинально подтвердил Гундуров.

Княжна Кубенская внимала им, безмолвная и незримая под своей маской, с каким-то странным равнодушием… Какое ей было дело до могущих ожидать ее «неприятностей» – и что они сравнительно с тем терзающим сознанием своего бессилия, которое испытывала она теперь!.. Да, он был прав, тот… последний, с которым она говорила… И кто он, этот странный человек… которого она приняла за другого… и который судил о ней так строго – и так верно?.. Да, он прав; все эти ее мечты «влияния», власти, – все это мыльные пузыри, тщета, дым! Она ничего, ничего не может. Ее никому не нужно, ее содействия никто не просит. Она видит, понимает: даже вот эти два самые сочувственные ей и ей сочувствующие человека в Петербурге не только не благодарны ей, но осуждают в душе то, что вздумалось ей сделать в целях, мечтала она, «общего их дела»; они даже прямо высказывают, что ее непрошенная выходка может отозваться неприятною «компликацией» для высокой особы, благоволящей к ним, и которая им гораздо более дорога, чем она… То, что она говорила, вся эта горячка ее речей, ее страстное желание служить «высоким идеям человечества» могут быть истолкованы «личными мотивами женского характера» — могли быть объяснены так тем, с кем думала она говорить. О, стыд!.. О, смех! Она смешна – больше ничего! «Дон-Кихот во фрейлинском шлейфе, – с горечью говорила она себе, – с канвовою иглой вместо копья»… И неужели действительно – с новою тоской щемило у ней сердце, – ни к чему, ни к чему не найдет она приспособить себя, свои способности, свою неиссякаемую жажду большого, широкого дела, – и нужно уступить общей людской пошлости, опустить голову, идти за всеми по избитым до тошноты колеям жизненной дороги? О, еще раз, как он был прав, этот неведомый ее собеседник: «заточение», «ссылка» были бы для нее во сто раз предпочтительнее этого давящего сознания своей бесполезности, несостоятельности всех ее душевных задач и стремлений!..

A блистательный праздник между тем сверкал кругом нее всем своим опьяняющим соблазном. Забирающий, страстный вальс Штрауса какими-то раздражающими струями лился ей в уши, бил по каким-то еще неведомым ей самой струнам в каком-то далеком уголку ее существа… «Да», – припомнились ей опять его слова: «музыка, огни, вихрь танца, и им всем весело, действительно весело; в них говорит теперь лучшее, что есть у них: их молодость и та крупинка поэзии, которая есть в каждой душе». Вот, чуть-чуть склонив венчанную белыми лилиями голову, высокая и тонкая, как сама она, с такими же бледными, русалочьими глазами, охваченная ловкою рукой статного молодого командира одного из гвардейских кавалерийских полков, проносится княжна Лонгоманова, одна из красавиц, из наиболее обращающих на себя внимание света красавиц Петербурга. Пред Кирой мелькнули на быстром повороте их сдержанная улыбка девушки, блаженно пылающие глаза ее темнокудрого кавалера… «Ils s’aiment17, – сказалось ей опять в том тайном уголке, – он безгранично верит в нее, их ждет счастие… Счастие, поэзия», – бессознательно повторяла она внутри себя, – она лишь одна «будто старый статс-секретарь»… A разве бы не могла и она… «О, если б это когда-нибудь захватило ее»… кинулось ей внезапно, как вино в голову, и не договорилось ею…

Прямо в ее сторону несется новая пара. Мчит знакомую ей «интригантку», жену «какого-то никому неведомого» камер-юнкера Ранцова, коротенький и юркий офицер Хлыстов, из «академистов». Она его тоже знает, слыпала о нем: новый продукт новой эпохи, он одновременно и нагло либеральствует в кругу «авторитетных» сотрудников, «не признающего авторитетов» Современника, и раболепствует пред властью, пред звонкими именами, пред светским успехом, пред каждым призраком успеха и власти. Он заносчив и злоязычен, лихорадочно лезет в большие люди и уже страстно ненавидим равными и низшими… Он близко, тесно прижимает к себе роскошный стан своей дамы. Она усмехается как бы невольно, но заметно отворачивает лицо свое от его пыхтящего лица…

«И это тоже поэзия?» – с новою горечью поднялось со дна души нашей фрейлины. И еще скептичнее, еще презрительнее, чем прежде, сжались ее губы под маской.

Собеседники ее исчезли, как бы не желая прерывать ее задумчивость. Она отошла от круга танцующих и побрела, направляясь в дальние покои и следя инстинктивно глазами за кое-где еще мелькавшими в толпе коричневыми пятнами мужских домино. Она, сама не давая себе в этом отчета, искала новой встречи с тем, кого за четверть часа пред этим покинула под влиянием мгновенной на него досады.

Мимо нее проходит баронесса Таль под руку с высоким остзейцем, бароном Гагерном, отцом молодой графини Наташанцевой, ее, княжны, предместницы в***дворце. Их занимает оживленный и, по-видимому, веский по своему мотиву разговор на немецком языке:

– Вас просят только не вмешиваться, – доносится до чуткого слуха княжны торопливый голос хорошенькой лектрисы, – оставьте русских покончить со своим вопросом, как они знают; нашего положения не тронут.

– Вы уполномочены сказать мне это? – также быстро спрашивал он, низко наклоняясь к ней.

Ответа уже не слышно, только затылок барона откидывается назад каким-то торжествующим движением.

Отчего же, отчего же «не тронут»? Разве ваш обезземеленный крестьянин счастливее нашего крепостного? – готова была чуть не крикнуть Кира, взорванная внезапно опять в своих заветных помыслах этою «неисправедливостью».

Но они прошли… Другой веский разговор заставляет ее невольно остановиться и прислушаться снова:

Князь Бекович стоит у дверей, в которые намерена пройти она, с рослым, плечистым, высоколобым иностранцем. Это – прусский посланник18, известный в Петербурге как страстный любитель медвежьей охоты, на которой проводит он половину своего времени. Выражение лица его, с круглым очертанием глаз и подстриженных кругом рта коротких усов, напоминает сильный, самоуверенный и жесткий облик большой хищной птицы… Еще несколько лет, и не будет имени в Европе громче его имени, – a пока он ездит, «великий ловец пред Господом», в новгородские и олонецкие леса, всего менее