Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– 19-N’allez vous pas trop vite? – с легкою, прирожденною ему, задержкой языка, чтобы не сказать заиканием, говорит он своему собеседнику. – Il aurait fallu, ce me semble, donner aux opinions le temps de se tasser[53]-09.

– Раз на ходу, нам уж некогда ждать, – живо, с какою-то деланною шутливостью, возражает ему князь, – нам суждено высшею судьбою, как одному из богатырей наших сказок, бездействовать целый ряд лет…

– 20-Pour vous recueillir, – с чуть заметною иронией прервал его дипломат, намекая на известные, разнесшиеся тогда по всей Европе слова: «La Russie ne boude pas, elle se recueille»-20.

Бекович, как бы не слышав, продолжал:

– И потом надевать семимильные сапоги, чтобы догнать вышедших ранее нас на дорогу истории.

– Чтобы перегнать их, конечно? – вскинув на него быстрый и пытливый взгляд, ввернул тот.

– 21-Eh, eh, – засмеялся князь своим язвительным смехом, – Dieu aidant, petit oiseau deviendra grand-21.

Посланник засмеялся тоже:

– Chi va piano va sano**, – громко и дружелюбным тоном сказал он только.

– Нас этому учить не нужно: в России и так все пьяно, – раздался под самым ухом Бековича чей-то голос.

Он поспешно обернулся.

Подле него стоял высокий капуцин и, приложив палец ко рту, таинственно шептал ему:

– Это то, что vous autres, Slaves moscovites, appelez22 le «русский дух».

– Шут, – с невольным раздражением промолвил сквозь зубы князь, отворачиваясь, между тем как посланник, повинуясь пригласительному движению головой хозяйки дома, – они стояли не в дальнем расстоянии от ее места, – быстро направлялся к ней.

Княжна не слышала последнего разговора: глаза ее не отрывались от капуцина с червонным королем. Она еще двинулась на шаг вперед.

– О чем речь, не секрет? – проговорила она, налаживаясь на шутливый тон и относясь к Бековичу.

– Nous parlions musique, et spécialement piano, beau masque23, – поспешил ответить за него червонный король.

Эта острота, этот французско-польский акцент…

– Граф Пердро! – вырвалось у нее невольным и досадливым возгласом.

– Perdreau rôti… d’amour, pour vous servir24! – скаламбурил он на свое собственное имя, предлагая ей свой подвернутый калачиком локоть.

Но, к некоторому изумлению его, она, не отвечая, скользнула мимо и исчезла за дверями.

VI

Умякнуша словеса их паче елеа и та суть стрелы1.

Псалмопевец.

Она забралась в какую-то полуосвещенную гостиную, опустилась там у двери на диван и, закинув голову на его спинку, как бы замерла в тяжелой душевной истоме…

Но вот шаги, кто-то входит в соседнюю комнату. В отворенную дверь доносятся до нее чьи-то голоса. Ей не до них, она не слушает, но звуки их будто ей знакомы… Это, кажется, княгиня Андомская, a другой мужской голос – не голос ли ее отца?

Да, это они. Граф увел дочь сюда, в отдаленный покой, для объяснения, для просьбы, на которую отвечает она отказом…

– Я слишком уважаю себя и вас, – говорила она, подчеркивая, своим отборным французским языком (княгиня Алдомская принадлежала по воспитанию к той еще поре, когда светские дамы Петербурга говорили по-русски, как их француженки-швеи), – чтобы согласиться на это.

– Послушайте (по-французски vous: он не говорил иначе с детьми своими), – отвечал граф, приглашая ее движением руки занять место в кресле и садясь сам подле: – на днях в *** дворце я хотел познакомить вас с нею формально; вы не согласились. Теперь я у вас прошу немногого: будут танцевать мазурку – выберите ее в какой-нибудь фигуре… это вас ни к чему не обязывает далее…

– Je ne le ferai pas, mon pere2!.. Я этого не сделаю! – повторила она решительным тоном. – В танцах, как во всем прочем, я вожусь только со своими (je ne fraye qu’ avec mes pareilles), с теми, кого я знаю.

– «Со своими!..» – повторил заметно взволнованным голосом граф Наташанцев. – Довольно, кажется, что она принята в свет… и вы могли видеть, какого милостивого внимания была она предметом.

– Мне это совершенно все равно, – высокомерно возразила ему дочь, – я не привыкла руководиться во мнениях моих о людях степенью их фавора.

Красивый старец тоскливо повел на нее глазами.

– Да что вы, наконец, имеете против нее? – вырвалось у него против воли, с тут же сказавшимся чувством сожаления за этот вопрос, который, он чувствовал, мог вызвать целый ряд неприятных для него ответов.

Но она ответила самым лаконическим образом:

– Вы должны сами это знать, батюшка!

Он судорожно задвигался в своем кресле.

– Вам оклеветали ее… Завистницы и злые языки наговорили про нее нелепостей… Когда женщина, как она, столь же умна и талантлива, сколько хороша собой, у людей… у нас в обществе в особенности… является какой-то зуд злости, страстное желание растерзать, разорвать на клочки ее репутацию…

– A куда она своего мужа дела? – прервал его хлесткий и жесткий, словно палочный удар, вопрос дочери.

– Куда? – пробормотал он уже озадаченно. – Он… он живет в деревне…

– Потому, что она с ним жить не хочет?

Он не отвечал.

– Потому что она почитает положение свое не достаточно блестящим и добивается высшего, – продолжала ядовито княгиня, – потому что она в своей дерзости мечтает заменить в вашем доме мою покойную мать?..

Наташанцев с каким-то будто испугом воззрился на нее, будто только теперь в первый раз, вследствие этих слов ее, формуловалось для него с полною ясностью то положение, в каком «стояли вещи»… Но эти же слова вместе с тем подняли со дна его души всю силу его чувства к той, к которой с такою, видимо, ненавистью относилась его дочь… «Рано или поздно надо было этого коснуться, – пронеслось в его мысли, – а раз она первая начала, тем лучше, я не остановлюсь»…

– A если б и так! – заговорил он горячо и спешно, как бы для того, чтобы не дать ей времени на возражение. – Я до сих пор жил единственно для вас, для моих детей. Брат ваш и вы, надеюсь, не можете упрекнуть меня в том, чтоб я не заботился устроить самым завидным образом ваше благосостояние. Вы выделены, богаты оба, в видных положениях; я никогда не тяготел над вами моею отцовскою властью – чего же еще больше вам нужно?.. Оставьте же и мне, – визгливо крикнул он в заключение («они не имеют права запретить мне это!» – подстрекал он сам себя внутренно, досадуя на себя же за тот надменный, владычный вид, с каким слушала его дочь), оставьте и мне, наконец, под