Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Старость! – повторила она с ироническим выражением. – Вся-то беда в том, mon père, что вы слишком молоды!

– Вам до этого дела нет! – пылко воскликнул он на это.

Она с своей стороны старалась говорить как можно хладнокровнее, но слова ее шипели, как раскаленное железо в воде:

– Я и брат мой поэтому и не протестовали, не касались ваших… сердечных дел, пока они оставались вашим личным делом… Но раз вы желаете навязать нам их последствия, раз вы не только не хотите подумать о том стыде, которым покрыл бы нас брак ваш… с такою женщиной, – подчеркивала княгиня Андомская, – но забываете еще и уважение к самому себе, к обществу, к которому вы принадлежите по рождению (le respect que vous devez à vous même, à la caste à laquelle vous appartenez3)…

– Это еще что, при чем тут мое общество! – прервал ее отец, придираясь к этому слову, чтоб отвлечь течение ее болезненно отзывавшихся в душе его упреков.

– Noblesse oblige, mon père4, a в теперешнее время тем более! – произнесла она с какою-то печальною наставительностью, задушевный тон которой сильно поразил его (не обычное ей тщеславие – высокое чувство родового достоинства говорило теперь в ней), – вы видите, что готовится: демократическая волна заливает нас отовсюду; нас разоряют, отымают у нас все прежнее значение…

– Да, une révolution sociale, – невольно, сквозь зубы, подтвердил он.

– A мы, – и глаза ее лихорадочно блеснули, – мы ничего не умели, не умеем отстоять, мы даем себе пустить кровь изо всех жил… У нас скоро останутся одни наши имена и наши предания… И вы, один из уважаемейших, из виднейших людей нашего общества (de notre bord), вы хотите дать собою пример презрения к этому последнему нашему достоянию, желаете попрать ногами (fouler aux pieds) ваше имя, вашу незапятнанную до сих пор жизнь, уважение к вам детей ваших… tout ce qu’on nomme respect humain5! – воскликнула княгиня, – из-за прихоти какой-то авантюристки, которая навязывается вам в жены от живого мужа!

Наташанцев, весь бледный, поднялся с места. На его изящных и выразительных чертах сказывалась вся та мучительная борьба, что разрывала ему сердце в эту минуту. Так много отзвуков находили в нем эти жестокие… и «справедливые» дочерние укоры!.. Да, он был до сих пор безупречный семьянин и слуга своего долга, он честно носил громкое имя и заветы своих предков, он… Быть может, если бы «не так язвительно, не так обидно» говорено было о женщине, для которой он забывал все это, свое прошедшее, он нашел бы еще в себе достаточно сил для противодействия увлекавшему его водовороту… Но нет, ее «оскорбляют так беспощадно, так безвинно», ее «заедят, если б он»… Нет, он обещал, он «навсегда уже связан с нею», связан всем, что дорого и свято человеку, – страстью, жалостью, рыцарским долгом…

– Оставим это! – торопливо, резко выговорил он, спеша теперь «покончить скорее с этим». – Я не изменю своего решения.

Она встала в свою очередь с искаженными чертами, с прерывавшимся тяжело дыханием.

– А я клянусь вам, отец мой, что я подвигну небо и землю (que je remuerai ciel et terre), чтобы помешать вам опозорить себя и имя, которое носила моя покойная мать!

Он каким-то отчаянным движением махнул рукою и с поспешностью юноши вышел, выбежал из комнаты.

Княгиня еще раз перевела дух, судорожно отряхнула свой кринолин и медленно последовала за ним.

Кира Кубенская (последняя часть разговора звучала на таких высоких нотах, что она ее невольно услышала из своей комнаты) отделилась от спинки дивана, о который опиралась она, откинула капюшон на затылок и вся как-то выпрямилась.

– Так и тут может быть свой фанатизм? – прошептала она и глубоко задумалась.

A та, из-за которой «фанатизм» этот разводил отца с дочерью, чувствовала себя в эту минуту на самом верху блажества… Вот она наконец, та кульминационная точка, к которой устремлены были все заветные помыслы ее жизни. Она проникла, достигла!.. Двор, милостивые речи, ласковые улыбки – «с тех уст»!.. A кругом завистливые женские и восхищенные мужские взгляды, сладкое жужжание льстивых слов, сдержанный шепот страстного желания или дальновидное искательство пред восходящею, объясняла она себе, новою светскою звездой, какою становилась она. После тех двух балов в высших сферах она является уже равноправною со всеми этими «гордячками», благосклонности которых она тщетно добивалась в течение целых почти десяти лет… Что ей за дело теперь до них, до их доброжелательства или до их злобы! Она отвечает торжествующим равнодушием на их высокомерные усмешки, на то, чуть не гадливое выражение, с каким они, опустив глаза, поспешно прижимают к себе рукой свои пышные юбки, когда она проходит мимо них, будто с тем, чтобы не осквернить себя прикосновением к газовым волнам ее костюма июля месяца… «Пусть их тешатся!» Победа ее над ними очевидна для всех. Их мужья, братья, отцы – «все они» у ее ног. Дворская ласка к ней как бы дает освящение и давнишнему их культу ее вызывающей красоты, и ее смелым отношениям к старой «буржуазной» нравственности. Они спешат теперь к ней публично, пред лицом этих дочерей своих, жен и сестер, с курильницами того фимиама, в который они до сих пор довольствовались лишь кидать тайно щепотки на тесном алтаре ее гостиной. К давно знакомым ей присоединяются ежеминутно новые, чающие ее благоволения… Сам князь Черниговский просил сейчас представить его ей и, сияя из-под золотых очков блеском живых глаз, выискал для нее в сокровищнице своей неисчерпаемой любезности одно из своих тончайпшх, проницательнейших «mots heureux»6; она вся даже вспыхнула от самодовольства – и от намека, заключавшегося в этом mot… Да, она достигла, достигла! Ее внесло наконец долго противным ей ветром в те глубокие воды, к которым так давно направляла она свои паруса; пристань в виду – замужество ее с графом Наташанцевым представляется теперь в ее воображении уже ни чем более, как подробностью — «un détail»…

Она несется в эту минуту в польке с гусаром Шастуновым, от которого не могла отделаться целый вечер. Она не хотела дать ему ни одного из своих 7-contrendanses, приберегая их для «cavaliers plus sérieux»-7 и ввиду нерасположения Наташанцева к этому «пупырю», как называл его Троекуров… Она была притом в таком вознесенном настроении, что «Basile mon fils» представлялся для нее уже очень мелким и «противным» со своим кривым носом и «гостинодворским» характером головы, вдавленной