Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— В чем дело?

— Хочу доложить, что с протоколом все в порядке.

— Только, людей будите!

Этот сукин сын вытащил свисток и приготовился свистеть. Я захлопнул балконную дверь, прошел к выходу, вынул ключ из замочной скважины, потом вернулся, нагнулся над спящим, достал из пиджака свой бумажник, вышел из квартиры, запер дверь и подсунул под нее ключ. У порога лежала разбитая клетка с мертвым попугаем. Если бы клетка осталась цела, а попугай жив, их бы, конечно, сперли, зато ломаную клетку с дохлой птицей принесли и положили бедняге под самую дверь. До чего же добрые люди!

Мне стало жаль соседа. Я поднял клетку и отнес к себе. Вышел на балкон, посильнее раскрутил проволочный домик за петлю на верхушке и запустел его куда-то в мерцающую даль, скрытую темнотой спящего ночного города. Не знаю, в каком направлении упала клетка — она просто исчезла.

Потом я вернулся в комнату, скинул с себя одежду, почистил зубы, затем стал под душ, пустил воду, как следует вымылся и лег спать.

Перевод Н. Чалисовой.

ПРОКОЛ

В полдень, так и не доехав до города, мы опять прокололи камеру. Пришлось вылезать и осматривать колесо. Вокруг не было ни души, а запаску мы уже поставили час назад. Мертвая дорога пересекала безмолвную пустыню, извиваясь среди холмов, и исчезала где-то у горизонта, за синими горами.

— Ну как? — спросил сын.

— Вот так, — отозвался я и отошел к обочине помочиться. Сын протянул было укоризненно: «Папа!», но тут же последовал моему примеру.

— А на что наехали? — спросил он, возвращаясь к машине.

— На ослиную подкову! Знать бы…

— Откуда это осел в пустыне!

— Забрел, значит, раз из нашего колеса его подкова торчит.

Я снова склонился над колесом. Резина совсем осела и распласталась на земле. Сын подошел и легонько пнул шину ногой.

— Спустило.

— Соображаешь.

— Вот зараза, ведь час назад колесо сменили.

— Тащи-ка камни.

Укрепив колеса, мы заперли машину и двинулись вверх по склону.

— Не лучшее место для стоянки, — заметил я.

— Потому что на подъеме, да, пап? Но мы ведь камни подложили.

— Не в там дело. Через холм перевалим — машины не видно будет.

— А чего на нее смотреть?

— Если кто подойдет, не увидим.

— А увидели бы, так что? Пока обратно доберемся, он нас заметит, влезет в машину и укатит.

— Вот бы хорошо, — буркнул я.

— Почему это хорошо?

— Да надоела она мне.

— А куда мы идем? — спросил он.

— Шагай давай.

— А почему камера спустила?

Это я уже объяснял. Он продолжал болтать сам с собой:

— А вот если бы шины не надувать, они бы и не спускали. Или лучше делали бы такую резину, что гвоздем не проколешь.

— А может, лучше, если бы машины были вовсе без колес, а прямо так по воздуху летали, а? — отозвался я.

— Ну, тогда же самолет получится.

— В некотором роде.

— Или пусть вообще запретят ослам по шоссе разгуливать, а то у них подковы отваливаются и гвоздями шины пропарывают.

— Чего-чего, а уж этого не дождешься.

— Почему?

— Статистика, дружок, статистика.

— А что такое статистика?

— Подрастешь — узнаешь.

— А я сейчас хочу.

— А сейчас прекрати чепуху молоть.

Мы поднялись на вершину холма.

Вдали, посреди равнины, виднелась деревушка — засеянные поля, деревья, дома, амбары под глинобитными куполами. За ней начинались предместья города, над которыми нависла пелена дыма, копоти и зловонной пыли. А еще дальше высились горы. Крутая, неприступная стена синих гор.

— А за сколько километров видно Демавенд? — спросил сын.

— За много, если погода ясная. А подойдешь ближе — не видно.

— А почему близко не видно?

— Потому что он очень большой.

— У нас один парень рассказывал, что его отец туда забирался, на самую верхушку. Оттуда море видно.

— Мы тоже, когда на побережье ездили, видели с моря Демавенд.

— Вот бы мне туда забраться.

— Подрастешь — и лазай, пока не надоест.

— Всегда так, только чего захочешь — жди, пока вырастешь. А если я сейчас хочу?

— Сейчас идти надо. Придется топать до какого-нибудь жилья.

Дорога вела мимо невысокого холма, казавшегося на солнце сухим и мертвым. От вершины и до подножия его избороздили глубокие пересохшие промоины, прорытые весенними ливнями. Весь холм зарос колючками.

— Видишь? — Я показал на холм.

— Что?

— Вон тот холм.

— Ну?

— На ровном месте.

— Ну?

— Откуда взяться в степи холму?

— А правда, откуда?

— Когда-то дома строили из глины. Потом, если за ними никто не следил — то хозяев на войне убьют, или в ссоре, или еще как, то уйдут они и сгинут неведомо где — дома разваливались.

— И что дальше?

— Ничего. Дальше за брошенный дом принимались дождь, ветер, солнце, мороз и жара. Стены рушились, и дом превращался в кучу глины. Видишь, просто глиняный бугор. Так вот и бывает — от прежнего ни следа.

— Подумаешь, захотят, снова построят, — заявил сын.

— Кто?

— Ну, эти люди.

— Нету людей. Оттого беда и нагрянула, что людей не стало.

— Они, что ли, раньше ушли?

— Люди всегда уходят раньше.

— А куда?

— Куда-куда — в землю.

Он с недоумением взглянул на меня. Потом спросил:

— Значит, дома на них обвалились?

— Вот именно.

— А когда дом падает человеку на голову, тот умирает?

— Иногда умирает.

— А иногда?

— Подыхает.

— Но это ведь одно и то же, папа!

— Да нет, дружок, не одно и то же.

Сын подозрительно посмотрел на меня. Как будто хотел понять, шучу я или впрямь считаю, что умереть и подохнуть — разные вещи. Потом робко спросил:

— А когда человек умирает? — и коварно добавил: — Или подыхает?

— Когда забывает, что надо дышать.

— Ты это все нарочно, пап, чтоб меня поддразнить, — недовольно протянул он.

А я, клянусь, говорил абсолютно серьезно.

Мы шли молча. Я думал, не дай бог он продолжит этот разговор, однако сын молчал, боясь, как бы я опять не начал его дразнить.

— Лучше бы мы прокололись поближе к чайхане, правда? — спросил я.

— Что, уже устал?

Он явно жаждал реванша.

— Да катись ты, мелочь пузатая.

— Вот всегда ты так: «мелочь, мелочь».

— Конечно, мелочь, мелюзга.

— Давай наперегонки.

— Чего?

— Наперегонки, говорю, побежишь?

— Заки! Ты же прекрасно знаешь, что я тебя в два счета…

— Нет, отвечай!

— Ну, ты наглец.

— Так да иди нет?

— Да.

— Я считаю.

Мы приготовились, и сын начал считать: «Раз…» Впереди показался грузовик.

— Погоди, пусть грузовик проедет.

— Он же по другой стороне шоссе… два…

— Я сказал, пусть проедет.

Он замолчал. Грузовик, набитый соломой, проехал мимо.

— Жульничаешь! — возмутился сын. — Теперь готов?

— Готов, — ответил я и, согнувшись, упер руки в