Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— Я сяду.

— Нет, лучше пойдем. Ты простудишься тут.

— Меня сейчас вырвет.

— Ну валяй!

Но сколько он ни старался, из этого ничего не вышло — в желудке у него было пусто. Он пробормотал:

— Все на свете мне опротивело.

— Не простудись, — повторил я. — Вставай, пойдем.

— Я говорю — мне жизнь опротивела.

— Да-да, понятно. Поднимайся и пошли.

— Куда пошли-то?

— Пошли домой.

— Опротивел мне дом. Нету у меня никакого дома. Я не знаю, где мой дом.

— Зато я знаю.

— Быть не может… Я не знаю — откуда тебе-то знать?

Я поднял его на ноги, снова взвалил на спину и двинулся дальше. Сопротивляться он был не в силах, хотя пытался. Ну и тяжелый он стал… Так я и тащил его.

— Пусти меня, — попросил он. — Куда мы идем? Откуда ты вообще выискался такой?

— Это не я выискался, а ты меня отыскал.

— Да я тебя знать не знаю.

— Рад познакомиться.

— Не знаю тебя.

— Чего же ты незнакомого человека ругал по-всякому да в него еще цветочными горшками бросался?

— Ты мой сосед?! — И он, весь напрягшись, стал сползать у меня со спины — и вовсе не потому, что я плохо держал его или спотыкался.

— Искренне ваш, — сказал я.

— Пусти меня!

Я не обращал на него внимания.

— Ну отпусти ты меня, ради бога, — ныл сосед.

— Давай-ка погуляем немножко, подышим воздухом…

И вот это одурманенное наркотиком существо у меня на спине, существо, которое откачивали и промывали, которое теряло сознание, почти расставаясь с жизнью, вдруг решительно приказало мне:

— Немедленно отпусти меня!

Я опустил его на землю. Ему явно стало лучше, поэтому я согласился. Так мы стояли минуту — друг против друга.

Он сказал:

— Ты иди себе.

— Никуда я не пойду.

— Да что ты душу-то тянешь из меня?

— А у тебя нет души, — усмехнулся я.

— Говорят тебе, иди отсюда!

— Тебе что, эта улица от папы в наследство досталась?

Он хотел вскочить, но куда там! Ему и говорить-то тяжело было.

— Ты куришь? — спросил я. Он не ответил, впрочем, у меня сигарет не было, если бы он и попросил. Я сам не курю. — Вставай, пошли. Домой придем, там будешь обижаться.

Он не реагировал. Становилось прохладно. Я сказал:

— Простудишься!

Никакого ответа. Я подумал, что, пока его уговорю, сам простужусь, и решил размяться — начал бег на месте. Некоторое время он негодующе смотрел на меня, потом все-таки заговорил:

— Постыдись, время-то за полночь.

— Чего тут стыдиться? Зарядку делаю, чтоб не замерзнуть.

Он опустил голову. Потом спросил:

— Который час?

Я как раз перед тем, как начать пробежку, посмотрел на часы, так что сразу ответил:

— Без четверти два.

С этими словами я поставил ноги по ширине плеч и начал делать наклоны — правой рукой к левой ноге, и наоборот.

— Будет тебе.

Теперь он говорил без злости — или его раздражение приняло иную форму.

— Пока ты не поднимешься, я буду делать гимнастику, — сказал я.

— Да не могу я встать!

— Это потому, что не хочешь.

— Я тебя вблизи и не видал никогда, — сказал он.

— В каком виде не видал?

— Мне из-за тебя жизни нет…

Я выпрямился.

— Да мы с тобой никакого отношения друг к другу не имеем.

— Ты прямо как кошмар неотвязный.

— Господи, да ведь это я тебя до нынешней ночи в глаза не видел!

— Из-за этого тоже… — Голос его слегка смягчился. — Я ведь тебя тоже никогда не видел.

Он поднял голову, оглядел меня, потом повторил:

— Ты мне жить не даешь.

— А ты теперь хочешь устроить так, чтоб и мне житья не было?

— Ты даже покончить с собой мне не дал…

Потом он сказал:

— Ладно, хочешь, чтоб мы домой пошли?

Я молча ждал. Где-то вдалеке проехал автомобиль. Наконец он поднялся на ноги.

— Как я мечтал уснуть спокойно, навсегда. А ты тут как тут со своим пением.

Я не ответил. Он сказал:

— Почему ты ничего не говоришь? Думаешь, я дурак? Думаешь, завидую тебе?

— Да нет.

— Да, да, завидую!

— Чему завидовать-то?

— Скажи, что ты про меня думаешь?

— А что бы ты хотел?

— Я узнать хочу.

— А я хочу, чтоб ты встал и мы отправились. Я хочу не простудиться. Я хочу, чтоб ты лег спать и отдохнул. И я отдыхать пойду.

— Устал небось? — спросил он.

— Это ты устал.

— Ты даже не хочешь признать, что устал, ишь, силач! Честное слово, люди с ума посходили. Что им только в голову приходит?!

— Я же только на спине тебя тащил. Это ты, считай, в могилу заглянул.

Наверно, не стоило так прямо говорить, но я сказал. И тут он заплакал. Я подошел ближе и некоторое время молча смотрел на него. Он и так был слаб, а теперь совсем раскис. Я снова подставил спину и понес его, придерживая за ноги. Он пытался высвободиться, всхлипывал, повторял, что хочет идти сам. Я поставил его на землю, обхватил под мышками, и он медленно, нетвердо ступая пошел. Он не мог идти, но хотел быть самостоятельным. Или он только делал вид? Нет, сил у него действительно не было.

Мне это надоело в конце концов. Я снова поднял его и потащил, а он все всхлипывая, пока не отключился. Наконец мы добрались до дома. На тротуаре валялись разбитые цветочные горшки, с угла к нам торопился полицейский. Но я как раз открыл подъезд, и мы вошли внутрь. На лестнице он пришел в себя и потребовал, чтобы я его отпустил. Но я уже был сыт по горло, да и не хотел, чтобы он напрасно тратил силы. Сознание собственного убожества, стыд толкнули его на этот злополучный шаг… Но тогда счастливое спасение оборачивалось для него не такой уж удачей: избежать смерти было, пожалуй, хуже, чем умереть. Спастись от смерти, чтобы жить, прилипнув ухом к стене, питаясь моими огорчениями, жить связанным по рукам и ногам звуками моего голоса, моих движений…

Мы подошли к его двери. Она была не заперта. Я внес его внутрь, уложил на кровать и сказал:

— Вот ты и дома.

Он опять погрузился в сон. Я вытащил из-под него одеяло и плед, укрыл — пусть так и спит в моем пиджаке. Впрочем, возможно, он не спал, просто сказать было нечего, вот он от неловкости и притворялся спящим. В дверь позвонили. Я пошел открыть — никого, хотя звонок продолжал звонить. Я вышел на балкон, глянул вниз. У подъезда стоял полицейский, тот самый, Аждар