Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Проницающая тоскливость его как бы заставила вдруг зазвенеть все душевные струны Нафанаилы. На искусственно бесстрастном лице монахини выразилось нежданно глубоко искреннее, жалостливое участие; на глазах выступили слезы… Она еще раз подняла их.

– Мы знали с вами ангела на земле, Сергей Михайлович! – сорвались дрожа слова с ее языка.

Он только моргнул ресницами и глухо кашлянул, словно захлебываясь…

Княжна, ничего не понимая, смотрела на них с изумлением…

– Госпожа Ранцова! – доложил, отворяя дверь, слуга.

– Кто? – торопливо и будто растерянно обернулась тут же игуменья на хозяйку.

– Одна тут… модная дама, – отвечала нехотя та, – она московская… очень мелкого, кажется, происхождения, но везде здесь втерлась…

Нафанаила двинулась в своем кресле, как бы намереваясь встать и уйти. Но глаза ее встретились с остановившимися на ней печальными глазами Гундурова: она подобрала к щекам раскинувшиеся полы своего покрывала, опустила веки и голову – и остановилась.

– Проси! – медленно промолвила хозяйка все еще стоявшему у дверей слуге. – Вы ее знаете? – спросила она вполголоса Гундурова.

Он бессознательно сжал брови…

– Все равно, не уходите, прошу вас!..

На Ольге Елпидифоровне был туалет самого отменного вкуса: ничего бросающегося в глаза, «кричащего», полнейшая трезвость в цветах и покрое, но во всем необыкновенное изящество, обдуманность, гармония, – «une de ces toilettes qui font rêver»7, как уверяют французы – и в том числе Бальзак.

Соответственно этому держалась и она сама: не слишком сдержанно, не слишком любезно, спокойно и учтиво подошла к молодой хозяйке, сжала протянутую ей руку, села на место, которое поспешил уступить ей Гундуров, и начала с того, что давно собиралась к княжне и, узнав, что она «принимает по воскресеньям», приехала теперь к ней.

– Немного рано, – промолвила она в виде извинения, – но мне хотелось вас непременно застать и благодарить…

– За что?

– Я получила вчера приглашение на бал к их высочествам, – молвила уже вполголоса Ранцова, – et comme madame la grande duchesse me connaît si peu8, я не могу иначе объяснить себе эту честь, как тем, что вы… напомнили о моем существовании, – самым скромным тоном объяснила она.

– Je n’y suis pour rien, madame, je vous assure9! – холодно ответила княжна и поспешила приступить к обряду взаимного представления друг другу присутствующих:

– Мать Нафанаила, madame Rantzof, Сергей Михайлович Гундуров.

Нафанаила привстала и поклонилась низким монашеским поклоном. Румянец чуть-чуть выступил на щеках Ольги Елпидифоровны. Она узнала с первого раза свою бывшую злополучную соперницу, узнала, едва войдя в комнату, несмотря на ее рясу и «беспощадную руку времени», и, говоря с княжной, соображала мысленно, как отвечать в случае, что та заявит о своем прежнем знакомстве с нею; но так как этого не оказалось, «модная дама» сочла нужным со своей стороны «забыть» об этом знакомстве. Она ответила на поклон равнодушно-почтительным в свою очередь поклоном и тотчас же обратилась в сторону Гундурова:

– Мы с Сергеем Михайловичем Бог знает как давно знакомы, – молвила она, улыбаясь самою очаровательною из своих улыбок, – но он меня знать не хочет… Не из-за разности ли в наших мнениях избегаете вы меня? – добавила она, глядя ему прямо в глаза.

Он ее, как говорится, недолюбливал и «в те годы», a в настоящую пору видел в ней «известную интриганку плантаторской партии», какой слыла она в его кружке.

– A у вас есть определенные мнения? – с нескрываемою иронией ответил он вопросом на ее вопрос.

– Мне их приписывают по крайней мере.

И она засмеялась самым добродушным смехом.

– A именно что? Это очень интересно знать.

Черты ее тотчас же приняли серьезное выражение:

– То есть то, что мне приписывают, или то, что я лично думаю?

– Последнее прежде всего, конечно, – сказал он сдерживаясь.

– Я думаю «прежде всего», – подчеркнула она, слегка вздохнув, – что люди различных мнений не должны ненавидеть из-за этого друг друга; я думаю затем, что никого не следует обижать: ни тех, само собою, которых обижали до сих пор, но также и ни тех, которые имели возможность обижать прежде, потому что в последнем случае это было бы мщение, a это не по-христиански… Спросите матушку-игуменью, если мне не верите, – засмеялась она опять, указывая на ту глазами.

Нафанаила поглядела на нее из-под своего надвинувшегося на самые брови клобука и ничего не ответила – только какая-то горькая усмешка пробежала по ее иссохшим губам…

– Возвратить обездоленным людям их человеческие права не значит мстить тем, которые отымали их у них, – скоро вымолвила княжна, – это только справедливость!

– Вы совершенно правы, – возразила ей самым мягким тоном Ранцова, – но отдавать этим людям то, что им никогда не принадлежало…

Серые глаза Гундурова заискрились пламенем из своих глубоких впадин:

– Никогла не принадлежало! – воскликнул он. – Не знаю, простительно ли русской женщине не ведать истории своего народа, но позорно тем, которые заведомо вводят ее в заблуждение…

– Княгиня Андомская! – прервал его, входя опять, слуга.

Молодая фрейлина несколько удивленно подняла голову и промолвила: «Проси!»

По лицу Ольги Елпидифоровны пробежало нервное содрогание; глаза ее на миг устремились на дверь и тут же опустились – она успела совладать с собой и приготовиться…

Княгиня Андомская могла действительно внушать страх всякому злополучному существу, кто бы ни было оно, женщина или мужчина, не пустившему глубоких корней в петербургском свете. По «мировоззрению» своему она принадлежала к редкому уже и в те дни species10 того балтийского «майоратсгерра»11, который, гуляя один-одинехонек по пустынным залам своего замка, восклицал в священном восторге: «Wenn Ich nur maldenke, wie ich vornehm bin, so wird’s mir ganz schauderhaft»[43]! Ho княгиня не довольствовалась одним личным культом своей знатности: она еще почитала нужным подавлять им весь окружающий мир, доказывать этому миру при всяком удобном случае, что ее сливки не имеют ничего общего с вульгарною сывороткой остального человечества. «Знаете, что я не допущу никогда ваши низкопробные волны дохлестнуть до моей родовитой скалы», казалось, говорили ее взгляды, ее движения, вся ее ледяная, с выражением глубокой презрительности и смертельной скуки, наружность… Скука, скажем кстати, была высшим идеалом княгини Андомской – скука благородная, «entre gens de son bord»12, в тесном, исключительном, убийственно-комильфотном кружке, где каждый и каждая знают друг друга до тошноты и кличут с детства теми невероятными уменьшительными на ни, на на, на би, на ma, на ту — Санни, Динни, Джибби, Нини, Нана, Тата, Туту, – корня которых не в состоянии был бы отыскать ни один санскритолог, и которые, как известно, составляют признак самого утонченного российского fashion13; – кружке, где говорят своим особым франмасонским