Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Что меня желали бы видеть?

Он утвердительно повел головой.

– И я, может быть… получу пригла…

Голос ее оборвался окончательно.

– Надеюсь.

Она вскочила с места:

– Oh, cher, cher, cher!..

– И когда моя дочь увидит вас и там, il faudra bien qu’elle vons connaisse80, – подчеркнул он в заключение.

Она нежданно закинула ему обе свои руки за шею и прижалась к нему в порыве невыразимого счастия…

Ольга Елпидифоровна села в этот день за стол одна, в десятом часу вечера, так как по отъезде графа Наташанцева тотчас же принялась писать письмо к мужу. В длинном, на четырех страницах, письме этом, как солнце в гладкой скатерти вод, отразилось все блаженное настроение ее духа в ту минуту. Никогда еще Никанор Ильич не получал от нее, да и вообще, таких нежных строк: она его называла в них «ангелом», «благороднейшим человеком в свете», «лучшим своим другом» и обещалась молиться за него утром и вечером… Получив письмо, Ранцов проплакал, запершись у себя, целый вечер, a на другой день выехал из деревни… исполнять то, что было им обещано ей…

III

1-Он имел одно виденье,

Непостижное уму,

И глубоко впечатленье

В сердце врезалось ему-1.

Пушкин.

Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые2…

Тютчев.

3-Das Hofleben gleieht einer Musik, wo jeder seine Takte und Pause halten muss-3.

Gothe.

Следующий день был воскресенье… Из толпы молельщиков, сходившей со ступеней Иссаакиевского собора по окончании обедни, отделился белокурый, худощавый и еще молодой человек в меховом пальто мешком и бобровой шапке и, перейдя через площадь на тротуар, зашагал медленно, опустя голову, по направлению одного из петербургских дворцов.

Он шел, не замечая ни движения на улицах, ни холодного ветра, резавшего ему лицо, глубоко погруженный в самого себя… Богослужение, только что прослушанное им, навеяло на него какое-то мистически успокоительное настроение. Он чувствовал себя размягченным и поднятым в одно и то же время – поднятым на ту созерцательную высоту духа, с которой земная забота, земная печаль теряет всю едкость свою и самое значение. «Житие бо ce – сон и сень, и всуе мятется всяк земнородный», – как бы бессознательно шептали его уста, и то, для чего он жил теперь второй год в Петербурге, проводя дни и ночи за упорным трудом, вовсе исчезало в эту минуту из его сознания в охватывавшем его ощущении того «таинственно несомненного»… что впервые прозрено было им «до дна души» пред одним чудно прекрасным, объятым смертью женским ликом… Сам он с минуты той смерти – десять лет прошло с тех пор – перестал жить личною жизнью: ее могила сохранила и его молодость. Беспощадный удар сокрушил ее на самом расцвете, и как дуб, пораженный грозой, зловеще звенит под ветром своими засохшими ветвями, душевные силы его после того удара трепетали лишь отзвуком мрачного и безысходного отречения. Он дожил – дотянул до тридцати трех лет без радостей, без упований, почти без людей, в суровом деревенском отшельничестве, исключительно с книгами и для книг, отказавшись от всякой внешней деятельности, от кафедры – первоначальной золотой мечты юных дней его – и тщетно стараясь в своей пустыне «забыться и забыть»… Он был один, как перст на свете. Тетка, воспитавшая его и бывшая ему второю матерью, истаяла и угасла от его горя, забыть которое она чувствовала себя бессильною помочь ему…

Он зачах бы сам после этой последней потери или ушел бы куда-нибудь в дальнюю обитель – не раз в течение бесконечно долго тянувшихся для него годов приходила ему эта мысль в голову, – если бы не получил однажды совершенно неожиданно в деревне от университетского товарища своего, князя Бековича, письма с предложением от генерала Ростовцова принять участие в разрешении дела об освобождении крестьян. Что-то давно забытое шевельнулось вдруг и заискрилось во мраке души его. То великое дело, о котором он во дни блаженных порывов и трепетных идеалов юности говорил ей прерывавшимся от волнения или счастия голосом, – оно призывало его теперь к себе, его, рвавшегося тогда к его недосягаемому призраку всеми лучшими помыслами и чаяниями своими. Золотые сны тех дней осуществлялись для него наяву: ему давалось теперь действительно в руки «послужить освобождению своего народа»[41]… Он тотчас же уехал в Петербург, принялся sa общую с другими работу…

Он внес в нее, вместе с огромным запасом знания в подтверждение тех начал «московской школы», которым оставался он незыблемо верен, какой-то строгий энтузиазм народности, мало похожий на тот почерпнутый из французских книжек задор западного демократизма, на котором опирались столпы убеждений не малого числа его петербургских сочленов. Он знал и глубоко веровал в то, о чем очень часто и понятия никакого не имели эти лица; немало было им уяснено, направлено, отвоевано у них… Бюрократические parti pris4, заемные теории должны были не раз пасовать пред ратоборцем, выходившим против них во всеоружии русской бытовой и исторической правды…

Холодная с виду, почти суровая личность его внушала к себе глубокое уважение; друзья и недруги его деятельности, рукоплеща ей или ненавидя ее, называя самого его «идеалистом» или «фанатиком», видели в нем равно совершенно «чистого человека, служащего делу с полным забвением самого себя и отсутствием всякой задней мысли… Упреки и подозрения в расчетах личного честолюбия, которым подвергались некоторые, ближайшие к нему по решительности «направления», его товарищи, обходили его; для всех было вне сомнения, что этот человек «ничего не ищет и ото всего откажется».

Он ничего действительно не искал, кроме торжества тех начал свободы русского крестьянства, которых сам и эти ближайшие к нему люди были представителями. Борьба за них глубоко волновала его; он возмущался каждою доносившеюся до него клеветой, каждым неверным, сознательно или легкомысленно искаженным слухом… Он увлекался в этом отношении иногда до несправедливости; в своем страстном увлечении он не допускал другого решения великого вопроса, как то, какое исходило из его воззрений, и всякое противодействие ему считал «позорным делом», делом эгоизма, корыстолюбия и интриги, доводившим его часто до болезненного, нервного раздражения…

Он ушел теперь умягченный, как мы уже сказали, молитвою и торжественностью прослушанного им богослужения, направляясь к одной молодой особе, фрейлине, княжне Кубенской, звавшей его к себе утром «на чай» – особе, с которою он довольно часто встречался в Михайловском дворце (где весьма