Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

благоволили к нему), и которая, на первых же порах его знакомства с нею, поразила его смелостью не совсем обыкновенного и как бы не совсем женского ума и самым искренним, показалось ему, сочувствием крестьянскому освобождению в том смысле, в каком сам он понимал его… В другое время он, вероятно, забыл бы об этом приглашении – он избегал вообще женского общества – но в эту минуту он чувствовал себя расположенным на тихий разговор без горячих прений и ожесточения, обычных тому кружку, в котором он исключительно вращался в Петербурге, – разговор, который не слишком бы противоречил тому настроению, какое уносил он из храма Божия…

Он вошел во дворец с одного из боковых его входов, как указано было ему, и спросил княжну.

– Пожалуйте! Вот он вас проведет, – ответил швейцар, указывая на стоявшего на лестнице придворного лакея в гороховых штиблетах, плисовых черных коротких штанах и красном жилете под обшитою галунами ливреей.

– Пожалуйте! – повторил тот, подымаясь по ступеням и приглашая оборотом головы «господина» следовать за ним.

Фрейлина этого дворца, как фрейлины всех дворцов в мире, помещалась на самом верху его, «поближе к небесному пространству и повыше от уровня «моря», по выражению какого-то шутника.

Отсчитав целых сто пятьдесят ступеней вверх, лакей повернул в коридор и, подойдя к одной из выходивших сюда дверей, постучался в нее.

– К княжне! – проговорил он с некоторою многозначительностью, как бы сдавая с рук на руки приведенного им посетителя новому, появившемуся на пороге этой двери, в таком же красном жилете и штиблетах, ливрейному слуге.

– Как прикажете доложить? – спросил не менее многозначительно тот.

– Сергей Михайлович Гундуров.

– Извольте обождать.

И он тою неслышною, скользящею как на пробках и раскидистою поступью, какою слуги ходят во дворцах, отправился «докладывать», оставив молодого человека одного в полутемной, освещенной лишь с коридора передней.

– Пожалуйте! – молвил он чрез миг, широко растворяя дверь в гостиную княжны.

Комната была большая, высокая, в два окна, выходившие на площадь, и отзывалась некоторою казенностью в расположении мебели, в протянутых от двери до двери ковриках и в полном отсутствии тех мелких вещиц, bibelots5, без которых как бы немыслим в наш век женский апартамент. Их заменяли книги, загромождавшие столы, этажерки, окна. В двух огромных шкафах за стеклами расположены были в стройном порядке наследованные княжной от отца мюнц-кабинет6 и довольно богатая минералогическая коллекция.

Из другой комнаты, служившей и кабинетом, и спальней, вышла хозяйка и быстро пошла навстречу гостю, протягивая ему руку:

– Спасибо вам, что не забыли, Сергей Михайлович, я очень рада вас видеть!

Она заметно развилась с тех пор, как мы расстались с нею в Москве: плечи ее поширели, пополнело лицо; но зеленые глаза ее, уйдя глубже под полукруги бровей, глядели все с тем же сосредоточенным и как бы усталым в эту минуту выражением.

Она села на узенький диванчик с деревянною решетчатою рамкой вместо спинки, пред накрытым чайною скатертью столиком, указала Гундурову кресло подле себя и, закинув руку назад, дернула шнурок колокольчика.

– Я сейчас из церкви; у нас сегодня служба продолжалась бесконечно долго; моя княгиня очень набожна…

– A вы сами? – спросил с полуулыбкой гость.

Она как бы не слышала вопроса и продолжала:

– К нам тут приехала игуменья одна. Ее почему-то очень протежируют здесь, и она, кажется, думает всем вертеть…

Княжна замолкла на полуслове: ливрейный слуга ее вносил на большом подносе чайный прибор и заменявший самовар tea-cattle блестящего английского металла. Он уставил все это на столе пред нею, зажег спичкой спирт под котликом.

– Хорошо, ступайте! – сказала она ему и, обращаясь к Гундурову:

– У меня к вам просьба.

– О чем, княжна?

– Сегодня воскресенье, вы свободны?

– Да.

– Обещайтесь мне не уходить от меня прежде, чем мы не успеем переговорить об одном… очень важном, мне кажется, обстоятельстве, и которое вас во всяком случае должно интересовать.

– Говорите, я слушаю, – молвил он.

– Да, но вот видите ли, нас могут прерывать. А я… мне приказано принимать сегодня, – и ноздри княжны, пока произносила она эти слова, досадливо и надменно раздулись: у нас здесь на днях бал дают… И эта Нафанаила тоже притащится сюда непременно…

– Игуменья Нафанаила! – доложил в эту же минуту слуга в дверях.

– Вот видите! – блеснув мгновенно глазами, проговорила княжна…

Она встала навстречу духовной особе.

Это была худощавая женщина средних лет и роста, с поблеклыми чертами и опущенным набожно взглядом, медленно и как бы механически двигавшаяся под широкими складками своей рясы. Черное флеровое покрывало спускалось с клобука ее до самого стана; на груди блестел крупный золотой крест; длинные костлявые пальцы перебирали аметистовые четки, обматывавшиеся двойным охватом кругом кисти ее правой руки. Но что-то неуловимо мирское просвечивало сквозь весь этот наружный строго-монашеский облик.

– Еще раз здравствуйте, матушка. Угодно вам чаю? – молвила княжна, садясь на свое место и усаживая ее подле дивана на кресло, насупротив Гундурова.

– Покорнейше благодарю, – отвечала та слабым, точно умирающим голосом, входившим, по-видимому, в ее понятиях в число обязанностей ее духовного сана, – я прошла после службы к ее высочеству и выпила там чашку… Ее высочество приказала вам напомнить, – проговорила игуменья, уже таинственно наклоняясь к девушке, – насчет предметов, которыми она по своему христианскому милосердию и щедроте своей, положила наградить нашу бедную обитель…

– Все собрано, уложено и запаковано, – быстро промолвила, перебивая ее, княжна, – можете их взять, когда угодно… А вы скоро думаете ехать?

Нафанаила вздохнула в ответ:

– И сердцем, и помыслом рвуся в тихое пристанище свое… да видно погодить надо. Ее высочество… удерживает меня… и к тому надеюсь еще удостоиться приема у ее величества, матушки-государыни…

Княжна чуть-чуть нахмурилась и повела головой в сторону своего гостя, молча и внимательно вглядывавшегося между тем в казавшееся ему почему-то знакомым лицо сидевшей против него особы.

– Матушка, позвольте вам представить Сергея Михайловича Гундурова.

Опущенные все время до сих пор глаза игуменьи внезапно поднялись при звуке этого имени и вознеслись на миг в строгое, унылое лицо этого далеко не по летам состарившегося человека… Какое-то странное смущение, показалось княжне, сказалось в ее чертах… Она снова быстро поникла взглядом, судорожно перебрала своими четками.

– Я знаю Сергея Михайловича, – как бы против воли проронила она, – мы встречались… когда я еще в миру находилась.

«Надежда Федоровна! Гертруда!» – пронеслось в голове Гундурова[42]. Лицо его покрылось смертельною бледностью. И пред его внутренними очами мгновенно воскресало в этот миг прошлое – прошлое во всей своей лучезарности… во всем своем ужасе…

– Да… мы встречались в прежние годы, – повторил он точно не своим,