Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

Каждое утро, когда Петер Заврх, выйдя из церкви, останавливался здесь, его приветствовала величественная песнь этого многоцветья и самого солнца; еще более торжественным гимном звенели ручьи и речушки. Звуки эти мешались с воркованием диких голубей, подобным бренчанью слишком туго натянутой струны контрабаса, и с кукованием кукушек, — казалось, кто-то под монотонное журчание ручьев ударял по клавишам рояля. Две сойки, орущие где-то поблизости, ничуть не портили этот величественный хорал.

Священник Петер, зрение которого, несмотря на припухлость век, было еще хорошим, охватил взглядом всю эту лестницу от вершины Урбана до самого низа — весь этот пышно цветущий черешневый сад — с полянами, лугами и полосками возделанной земли, откосы, засаженные черешней, и крутые склоны расщелин, поросшие буковыми, еловыми, сосновыми и лиственничными лесами. Петеру иногда казалось, что ступени эти сохранились с того давнего времени, когда в горах жили великаны, по этой лестнице они спускались в долину. Стоило ему слегка прищурить глаза, вся эта круто спадающая вниз котловина превращалась в сплошной сад. «Мой сад, — думал он и сразу же поправлял себя: — И господа бога тоже, того, что приходит по ночам ко мне на беседу, а утром, верно, и сам не прочь постоять здесь и порадоваться, глядя на всю эту красоту, какой не сыскать больше нигде на свете».

Он скорее почувствовал, чем увидел, что рядом появилась длинная тень его сегодняшнего церковного служки, который закурил сигарету и так сердито швырнул погасшую спичку, что она пролетела мимо священника, казалось, служка желал напомнить ему о себе и о своей злости. Приметив его жест, священник сказал:

— Ты, Яка, сделал богу угодное дело. Думаю, он смилуется над тобой, хотя ты давно уже его отверг и забыл.

Новый церковный служка поморщился, размял сигарету пальцами и ответил язвительно:

— Оба мы стали совершеннолетними, достойно расстались и, не задевая друг друга, шагаем к социализму каждый своей дорогой.

Священник не рассердился на него за насмешку; он сказал просто, как отец ребенку:

— Все равно — сегодняшняя служба тебе зачтется. — И стал оправдываться: — Мой служка заболел, второго нет дома, звонарю нужно напилить дров, а от крестьян нельзя требовать, чтобы они знали латынь, не так ли?

— Пусть они покрепче держатся за свое родное горьянское наречие, — пробормотал Яка, — пока мы не доросли до какого-нибудь интернационального языка и культуры.

— Вот именно! — усмехнулся священник в ответ на его реплику. — А самому мне негоже брать во время мессы книги, наливать вино и воду, словно какая-нибудь прачка, и, кроме того, еще звонить. Вот я и подумал — ты как раз тут и, наверно, с детства еще кое-что помнишь. Знания, необходимые церковному служке, все же остались при тебе, раз уж ты не захотел стать священником. И вправду! — Петер слегка обернулся, словно собираясь своего прилежного служку похлопать по плечу. — Ты неплохо справился с делом, даже вспомнил молитвы. Богу, должно быть, было очень приятно, когда он в это время на тебя поглядывал. Ну, с чего бы вам ненавидеть друг друга!

Скорчив страшную рожу, Яка сказал вызывающе:

— Значит, говоришь, бог зашел в церковь послушать мессу? Я то и дело оглядывал церковь. Кроме старых баб на скамейках, я и впрямь приметил одного мужика с седой бородой. Он сидел совсем отдельно, сам по себе. Ручаюсь, это он ночью был у тебя. И вы оба, мучась бессонницей, продолжили разговор с того самого места, где вечером ты остановился, споря с этим миссионером народной власти, Алешем Луканцем. Из уважения к тебе твой бог остался и на мессу. Думаю, ему теперь тоже некуда спешить.

— Нет, он не спешил, — ответил Петер и блаженно улыбнулся, думая о своем боге. — Когда вы с Алешем отправились спать, я застал его у себя в комнате за столом — он листал «Воспоминания о годах партизанской борьбы». Я сел напротив него, и мы хорошо побеседовали…

— Скажи лучше, поругали народную власть, — сказал Яка.

— Ох нет! Мы просто рассуждали критично! Ругать? — И священник Петер добродушно усмехнулся. — Может быть, но только до известного предела, до известного предела, Якоб! Ты ошибаешься, если думаешь, будто он так уж против социализма и народной власти! Ему просто жаль, что его не берут с собой. Да и каждому на его месте станет обидно — ну, положим, ты уже в преклонном возрасте и всю жизнь делал свое дело, а тут тебя вдруг забудут…

— А чего он хочет? Духовного контроля? Вообще — духовное руководство? Культуру?

Петер ответил с усмешкой, будто говорил не всерьез:

— Души. — И сразу же перевел разговор на другое, словно не желая больше этого касаться: — А ты, я слышал, пробыл в здешних местах уже больше недели и все это время прилежно работал. Рисовал в Подлесе молодую Яковчиху, так мне сказали.

— Старую я уже рисовал и кончил. Она вот-вот умрет. Партизанская мать. Пятерых отдала родине, двоих — фабрикам.

И Яка невесело улыбнулся. Священник пристально взглянул на него и сказал:

— Ты рисовал и сватался, Яка, так мне говорили. Если ты еще способен на чистую, настоящую, прекрасную любовь, то думаю… — Водянистые глаза глядели на художника не мигая.

— Это зависит от обстоятельств, — ухмыльнулся Яка и вдруг решился на откровенность. — Мы встретились с ней пять лет назад: я приехал домой, она помогала мне по хозяйству. Тогда я вскружил ей голову и был таков. Теперь она хочет отплатить мне за это. А ведь я, по правде сказать, приехал за ней, дорогой Петер. — Умолкнув на минуту, он продолжал: — Сегодня я, старый козел, был у тебя за церковного служку! — сказал и рассмеялся. — А думал все о ней: пора бы уж ей позвать меня, чтобы вместе уехать. — Он посерьезнел, хотя все еще улыбался. — Знаешь, я по горло сыт бродяжничеством. Такая дорожка не приведет к настоящему искусству. Богема хороша в городе, в модных салонах, а я родился здесь, под Урбаном, где люди добывают хлеб, таская корзины за спиной или работая на фабрике. Не хочу я оставаться плохим художником — лучше носить за спиной корзину!

Петер Заврх не верил своим ушам. Он раскачивался всей верхней половиной туловища, как былинка на ветру. Услышав последние слова, не утерпел, чтобы не кольнуть своего любимца:

— Верно, праведный господь вовремя почувствовал, что уж лучше тебе быть плохим художником, чем плохим священником. Так ты по крайней мере никому не причинишь вреда.

Это не могло рассердить Яку — он ощущал внутреннее удовлетворение и покой, как человек, пришедший после долгих блужданий к заветной цели. Он с жаром воскликнул:

— Религия — это дань своему времени. Искусство — служение вечной красоте, вечному стремлению человека