Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

к доброму и прекрасному. Сознание это привело меня сюда, домой, поэтому, Петер, я и собираюсь жениться на молодой Яковчихе. Родной край и она только и могут меня спасти! — Он говорил взволнованно, живо, радостно, словно писал залитый солнцем пейзаж. — Она приехала, чтобы посмотреть, как цветут под Урбаном черешни, и повидаться с умирающей матерью. Когда черешни поспеют, мы приедем к тебе в гости. Конечно, если ты пожелаешь ее принять.

Петер Заврх собрал в складки лоб, вдоль и поперек исчерченный морщинами, насупил седые косматые брови, под которыми живо блеснули водянистые глаза. Увядшая рука с сухой сморщенной кожей тряслась, когда он хотел расправить наброшенную на плечи черную пелерину, и он с трудом схватился за ее кайму.

— Кажется, я неплохо ее знаю, — сказал он дрожащим голосом. — Во время войны она была заодно с партизанами; ну, понятно, носилась от дома к дому, забегала и ко мне, когда приближались немцы. Детские годы провела в партизанских землянках. После войны работала на фабрике. Правда, там человеку хлеб достается капельку легче, чем здесь, в нищете, с вечной корзиной за спиной. Только фабрика убивает у человека сердце, душу. Во всяком случае, с нею так и случилось. Никчемная она, пропащая женщина — я так думаю, Яка. А ты говоришь — она тебя спасет! И вообще, разве женщина способна на это? Больно мне за тебя. Ты мне сегодня помог, и мы вместе достойно отслужили службу божию — только сердце мое было целиком предано господу, а ты во время святого обряда помышлял о женщине, о грехе, о прелюбодеянии…

Яка беспокойно тряхнул головой и зажег новую сигарету, едва докурив прежнюю. Он возразил, стремясь опровергнуть подобные мысли:

— Нет, Петер, нет! Я думал о грешнице, о ее внешней и внутренней красоте, а не о прелести греха, которой не существует. Священное писание вовсе не отвергает Магдалину, это церковь не пожелала причислить ее ни к блаженным, ни тем более к святым. А нынешняя жизнь не церковь и не священное писание, она и к грешникам снисходительна.

— Церковь имеет право отпускать грехи, — возразил Петер.

— Жизнь не отпускает грехи, а прощает их, — пояснил Яка и продолжал в порыве нахлынувшего чувства: — Сейчас, когда я пишу для тебя мадонну с ангелами, я много думаю об этих вещах. В любой католической семье висит в комнате какая-нибудь мадонна. А кем и чем были в жизни все эти мадонны?

— Ни одна из них не была Яковчихой! — перебил его священник Петер.

— Яковчихой не была, — согласился Яка. — Но многие из них и в подметки бы ей не годились!

— Ты ведь о матери божьей говоришь, Яка! — сказал священник Петер, бледный как мел.

— О Яковчихе, — ответил Яка, не обращая внимания на священника, который уже трясся от негодования. — Выполняя заказ достойного и уважаемого Петера Заврха, мне хотелось нарисовать подлинную современную словенскую мадонну, живущую где-то неподалеку от Урбана, — я, конечно, имею в виду модель. Ведь мадонны, которых мы знаем, были сплошь дворянками, аристократками. И даже те, словенские, которые у нас есть, — это все переодетые в народные костюмы люблянские барыни.

— Хватит! — закричал Петер, распаляясь гневом. — Матерь божия… ты что, спятил?

— Постой, Петер! Не нужно так. Современная мадонна, если она еще кому-то необходима и если она существует, должна быть родом из окрестностей Урбана — целую неделю она ходит с корзиной за плечами или работает на фабрике, куда нужно каждое утро два часа добираться пешком и в дождь и в метель.

Священник отмахивался от него рукой и морщился, желая прервать крамольные рассуждения. Но художник не сдавался. Наоборот, продолжал еще оживленнее.

— Ты боишься людских пересудов? Через сто лет никто не будет знать, что твоя мадонна — молодая Яковчиха. А кто тогда вспомнит, что окружающие мадонну ангелы — это самые красивые девушки из твоего прихода? Мне хочется отобразить красоту, которая заключена в этих девушках, а вовсе не прелесть греха. Я думаю, Петер, время не пощадит и твой Урбан.

— Перестань, Яка, ради бога! Ты с ума сошел! — опять замахал на него священник.

— Время, Петер, — торопился досказать художник, — идет своим чередом. Оно найдет в модных салонах новых девушек, этаких космополиток, разучившихся работать за станком, а тем более носить корзины за спиною — они будут способны лишь кокетничать с мужчинами, Мэрилин Монро и Джина Лоллобриджида скоро вытеснят всех мадонн на этом свете, и прежде всего девушек из окрестностей Урбана, дорога которых кончается пока лишь фабрикой. У тех женщин, Петер, нет души. Остались ноги, высокая грудь, гладкая кожа плеч, округлые руки с длинными пальцами и отполированными ногтями, миндалевидные глаза, волнующая походка — и ни капли души. А в Яковчихе есть и немало другого. Правда, она сбросила с плеч корзину и покинула фабрику, но в модные салоны она не попала; в ней отразилось наше время, которое ее сломило. Но она снова станет здоровой, вот увидишь…

Петер чуть не расплакался, сожалея о своем бывшем любимце, которому сам когда-то дал образование — разумеется, в надежде, что тот станет священником. Неожиданно он шагнул к художнику и, втянув носом воздух, сурово сказал:

— Ой, сдается мне, Яка, выхлебал ты натощак бочонок випавца, что стоял у меня в комнате, и сейчас ты совсем пьяный, или и впрямь тебя женщина впутала в грех, как наша праматерь Ева Адама? Болтаешь такие глупости, каких мне ни от кого не хотелось бы слышать, а тем более от тебя… Пойдем-ка завтракать, пока ты не изрек еще чего-нибудь почище. Моя «церковная кафедра и исповедальня» Мета, — священник усмехнулся, назвав сестру прозвищем, которое дал ей Яка, — полагаю, ждет нас уже с нетерпением, да и старый партизан тоже наверняка проголодался…

— В этом можно не сомневаться, — воскликнул художник. — Он не потребляет духовной пищи натощак, не то что мы с вами. Не той он закваски…

В эту минуту перед ними остановился пожилой человек, церковный сторож. Он сказал, что напилил и наколол дров на целую неделю, а сейчас идет звонить — умер Тоне Лебан, муж Малки Полянчевой, инвалид, которого повезут хоронить в долину. Священник Петер выслушал «доклад», все еще взволнованный разговором с художником Якобом, и, помолчав, согласился:

— Ну что же, позвони ему разок-другой. Большего он не заслужил, не пожелал причаститься, грешник был, коммунист.

— «Всекрестьянская коллективизация» уходит от нашей «церковной кафедры и исповедальни», — сказал Яка, когда священник направился к дому. Тот поднял глаза: на верхних ступенях лестницы торговка Катра прощалась с его кухаркой и сестрой Метой. Насупившись, Яка сказал:

— Эта баба выложила Мете собранные по белу свету сплетни. Могу поручиться, достанутся нам