Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Я люблю тебя и буду вечно любить, никакой другой девчонки, кроме тебя, мне не нужно, ты уж, Минч, мне поверь. А

КОГДА ВЫРАСТЕМ, Я ПРИДУ ЗА ТОБОЙ

и ты пойдешь со мной к нам в Раковицу.

Она выросла и, как ему стало известно, теперь была дома. Он отдал распоряжения своему батраку Року и служанке Марте и, вырядившись по-праздничному, помчался в Подлесу. Минка смутилась. А он сказал ей:

— Ты мне всегда нравилась, и вот я пришел за тобой. Пойдешь со мной в Раковицу. Навсегда.

Раковицей называлась его родная усадьба, отдаленный хутор под Урбаном.

Два дня они по-праздничному пировали в Подлесе, а с ними и вся Подлеса: все приходили к Фабиянке, пили, ели и распевали песни, даже детвора пила и пела. На третий день рано утром, когда Виктор от усталости и выпитого вина уснул, Минка сложила свои вещи в плетеную сумку и бросилась матери на шею. Последний раз они поплакали, крепко обнявшись. На этот раз не было никаких упреков.

Когда Минка остановилась на горе у развилки дорог под лиственницами, золотые лучи солнца только что залили всю Подлесу и ее родной дом, окруженный цветущими черешнями, яблонями и грушами. Дым тонкими струйками поднимался над крышами домов, над их крышей он уже почти растаял: мать, сварив ей на прощанье крепкого чая, оттопила. «Теперь никто не станет у нас топить, — сказала себе с горькой усмешкой Мина. — Матери нужна только водка. Скоро она умрет. Если я еще когда-нибудь сюда вернусь, мне будет казаться, будто мать по-прежнему сидит у Фабиянки, день и ночь пьет водку, заливает ею жгучие боли в желудке и в сердце — и те и другие ее одинаково мучают». Думая и о матери и о черешнях, она с грустью прибавила: «В этом году я их повидала, и мать, и черешни тоже. Последний раз. Может, я их больше никогда не увижу. А жаль», — вздохнула она. Взгляд ее карих глаз, в которых отражалось небо с утренней зарей и восходящим солнцем, упал на лик распятого Христа. Минка вздрогнула. Ей не хотелось думать об отце и его смерти. Тогда она вспомнила про художника Яку, который ждал ее у священника Петера Заврха под Урбаном. «Бедный Яка, — вздохнула она невольно. — Христос у него получился с лицом нашего отца, теперь для священника Петера Заврха он рисует деву Марию с ангелами, а это будут девушки с Урбана». И еще захотел, чтобы она уехала с ним. «О тебе с твоей красотой будут грезить люди, — говорил он с таким пылом. — Тебе будут предлагать в фильмах большие роли, а мои полотна с твоим изображением будут висеть в картинных галереях по всему свету». Минка усмехнулась. Бедняга вечно мечтал о несбыточном. И будет так мечтать до самой смерти, а жить на харчах у священника. Минка не сможет там ни обедать, ни ужинать. И не станет искать стопроцентного инвалида, как Полянчева Малка — одного та себе нашла, скоро придется искать другого. Минка презрительно усмехнулась: «Я люблю здоровых мужчин». Посерьезнев, сказала словно не себе: «Теперь, когда ты отказалась от Виктора, можешь попрощаться со всем, что когда-то любила, — с родным домом и матерью, которую ты больше не увидишь, с цветущими черешнями и художником Якобом». Взгляд ее между лиственничных стволов охватил всю долину, лежащую глубоко под горой, где кончаются расщелины и леса, — городское предместье с фабричными трубами у реки, теснящиеся одна к другой рабочие лачуги, дороги, ведущие в город со всех сторон, прозрачную мглу, слегка посеребренную солнцем. Улыбнувшись, Минка сказала себе: «Туда, в долину, мне бы не следовало идти, из-за этой долины со мной может случиться несчастье, как когда-то с отцом». В то же время Минка твердо знала: хочешь жить, нужно идти в долину. Люди давно уже уходят туда, они идут и идут, едва смолкли шаги тех, кто прошел здесь этим утром — девушки и парни со склонов Урбана, из каждой деревни, чуть ли не из каждого дома. За ними пойдут дети — кто в гимназию, кто в промышленное училище. Минка — лишь маленькая частица на этом пути переселения с гор в долину. Рано или поздно каждый из них ухватится за что-нибудь в городе и не вернется больше домой в горы.

Они не возвращаются — долина ненасытно, непрестанно заглатывает их, всех этих детей гор из окрестностей Урбана.

Минка испугалась — кто-то совеем рядом с ней вдруг закричал что есть мочи, играя голосом. Задумавшись, она не слышала шагов человека, подошедшего так близко. Она резко обернулась.

— Кржишников! — воскликнула она с веселым смехом. — Ты что, рехнулся? Так парни кричат по вечерам, когда идут к девушкам. А сейчас вот-вот откроются фабричные ворота — ты что же, не работаешь больше?

— Я иду к девушке, вот и кричу, — ответил он и слегка обнял свою давнишнюю знакомую. — Вот-вот раздастся фабричный гудок, а у меня отпуск, и я иду к своей невесте. Я сказал ей: «Как только крикну на горе у распятья, выходи меня встречать». Ведь из Подлесы, то есть отсюда, слышно на Брдо: вот увидишь, с минуты на минуту она махнет мне красным платком и выбежит навстречу. В субботу мы пойдем с ней в правление общины расписываться — это для меня, а в воскресенье отправимся на Урбан к Петеру Заврху в церковь — это уж для нее! — И Кржишников опять засмеялся, а затем, набрав в легкие побольше воздуху, крикнул, играя голосом, так что эхо отозвалось из всех лесов Урбана, и вдруг перед белым домиком на Брдо появилась женская фигурка — маленькая, едва различимая; казалось, она и вправду машет красным платком.

— Ну, видишь? — сказал Кржишников весело и от радости прижал к себе Минку. Она чуть прикрыла глаза, пытаясь подавить в себе легкое волнение.

— Тебе и вправду нравится твоя Катка? — спросила Минка.

— Нравится! — ответил он.

— Она богатая, — сказала Минка с озорной улыбкой.

Их взгляды встретились, и Кржишников понял ее насмешку, но рассмеялся и сказал:

— Мы любим друг друга. С отцом ее мы уже сговорились насчет строительного леса, небольшой суммы денег и земельного участка в долине. Построим себе дом неподалеку от фабрики. Катка заявила отцу, что не хочет всю жизнь таскать на спине корзину по горам. Она станет хозяйкой в моем доме, Минка! — И он опять засмеялся. — Смотри, вон она идет! — указал он, вытянув руку: на дороге, со стороны Брдо, двигалась человеческая фигурка, светлая, озаренная солнцем, заливавшим всю опушку леса. — Мы приглашаем тебя на свадьбу, — сказал Кржишников.

Она подала ему