Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Когда же мы увидимся? – крикнула ему вслед хозяйка. – Мне так много еще сказать вам…

Но из другой комнаты несся уже его оглушительпый хохот и возгласы какой-то словно неслыханной радости.

– Граф Леонид Александрович! – тянул он на сей раз визгливым дискантом, как бы от преизбытка счастия. – Легки на помине, – мы вот только что с красавицей о вас говорили… Здравствуйте, здравствуйте!..

Ольга Елпидифоровна вскочила с места и побежала навстречу новому гостю.

Он стоял посреди комнаты, чуть-чуть улыбаясь на неестественные изъявления чувств чиновного проходимца, каким был для него в душе Прытков, и глядя, как тот мял и прижимал руку его ко груди своей, с учтивым спокойствием прирожденного барина, проведшего всю жизнь свою в изысканном обществе и при дворе.

– Cher comte! Bonjour20! – молвила, быстро подходя к нему, Ранцова. – Вы уже все знаете, разумеется.

– Да, – сказал он, почтительно и нежно поднося ее руку к губам и удерживая ее затем на миг в своей.

– Знаете ли вы, – обратился он к Прыткову негромким голосом, – что Государю доставлена час тому назад племянником Якова Ивановича предсмертная его записка?

– Он оставил предсмертную записку? – воскликнул тот, задергав в объявшей его вдруг тревоге головой уже так, как будто хотел отвинтить ее и скинуть с плеч.

– И Государь, принимая ее, изволил сказать: «Яков Иванович оставил нам этою запиской завещание, которое мы должны свято исполнить». Его Величество сказал это очень взволнованным голосом, со слезами на глазах, – благоговейно примолвил Наташанцев.

– Значит, все у них там, в комиссии, останется теперь по-прежнему, le même, esprit révolutionnaire21! – вскрикнула Ольга Елпидифоровна.

Он наклонил только голову и слегка развел руками.

– Останется, может быть… и даже вероятно, – подтвердил Прытков, подымая вдруг глаза и с соверщенно изменившеюся, уже бодрою интонацией в голосе, – но последнее слово все-таки не этим господам принадлежит. Положения, которые выработаются редакционными комиссиями, поступят в Главный комитет, a потом и в Государственный совет, – a там мы еще увидим, как все это пройдет!..

Граф молча поглядел на него и как бы недоверчиво и невесело повел губами.

Прытков мгновенно вскинулся и стал прощаться.

– Да, – словно припомнил Наташанцев, – то, что я сообщил вам сейчас, Петр Владимирович, не секрет, сколько я понимаю, и в настоящую минуту, вероятно, известно всем, кого это интересует, но я был бы обязан вам, если бы вы не говорили, что слышали это именно от меня…

Тот схватил его руку обеими своими и опять притиснул к лацкану своего вицмундира.

– И самому князю Алексею Федоровичу не скажу, от кого узнал, и ему не скажу, будьте покойны! – загоготал он, надрываясь своим неизбежным смехом. – Прощайте, ваше сиятельство, прощайте, очаровательница!..

– Погодите, – возгласила она, – я вас не пущу прежде, чем вы мне не дадите слова известить меня двумя словами, как только узнаете, кто будет назначен на место Ростовцова. Вы знаете, что граф Леонид Александров и я – могила!..

– Вам очень хочется знать первой?

– Да, очень.

– Ну хорошо, извещу!

– Слово?

– Слово.

Он исчез.

– Quel monsieur impossible! – тут же свысока проговорила по его адресу Ольга Елпидифоровна и, обращаясь к своему поклоннику. – Et vous, cher, как вы милы, что приехали сегодня раньше обыкновенного! – проговорила она, озирая его из-под полуопущенных ресниц долгим, проницающим взглядом.

Он в свою очередь засиял счастием, осторожно продел под локоть ее руку и, приникнув к ней губами, с наклоненною головой, медленно повел «очаровательницу» в гостиную.

II

1-En vérité les gens d’un mérite sublime

Entraînent d «chacun et l’amour et l’estime;

Et le vôtre, sans doute, a des charmes secrets

Qui font entrer mon cœur dans tous vos intérêts-1.

Molière. Le Misanthrope.

Menschen sind schwimmende Töpfe, die sich an einander stossen2.

Göthe.

Графу Леониду Александровичу Наташанцеву было далеко за пятьдесят, но он казался, да и сам чувствовал себя гораздо моложе своих лет и мог не в шутку еще нравиться иным умным и слегка экзальтированным женщинам… Его точеные черты, белые как лунь волосы, при живых черных и, как говорится, «в дущу просящихся» глазах, давали всему характеру его, наружности подобие тех изящных пастелевых портретов, которые аристократический XVIII век завещал, словно в насмешку, грубому равенству наших поколений… Сам он по воспитанию, по вкусам, по приемам как бы еще принадлежал к тому веку. В нем сохранялся последний запах того старинного тонкого грансениорства с его неуловимым, но неотразимым обаянием, самое понятие о котором отойдет в область мифов для наших внуков… Ум его был не глубок, сила характера не велика, но он был одарен редким тактом, необычайною чуткостью и почти женскою вечатлительностью сердца, которую сознавал в себе, от которой в течение всей своей жизни старался остеречься и которая всегда брала в нем верх над всеми доводами его разума. Отношения его к женщинам отличались совершенно рыцарским, чтобы не сказать сантиментальным оттенком, источник которого следовало искать в героях романов госпож Cottin, de Duras и de Souza3, во впечатлениях, навеянных ему литературой и духом эпохи его первой молодости. Вертер и Le dernier des Abencegages Шатобриана4 – две книги, скажем мимоходом, с которыми никогда не расставался Наташанщев и которые он перечитывал каждую весну, – пробуждали в нем и теперь то же мечтательное и сладкое волнение, каким наполняли они его в те минувшие годы «грез первоначальных»…

С Ольгой Елпидифоровной он был знаком уже несколько лет, но долго держался настороже, ограничиваясь тем поверхностным, ни к чему не обязывающим ухаживанием, без которого как бы никому не было места в ее салоне. Она ему сильно нравилась, но он долго не доверял ни ей, ни себе, – не допускал, «чтоб она могла понять его и избрать», боялся и собственного «неразумного увлечения такою особой». Затем он незаметно стал относительно ее в положение друга, оберегателя, тонко и осторожно стараясь отстранить «опаснейших» из ее обожателей… Но он был уже так отуманен кипевшим в нем чувством, что проглядел… или, может быть, – и на это, увы, бывает иногда способен влюбленный, человек! – не хотел видеть связь ее с Троекуровым… Когда после его телеграммы к ней в Москву она вернулась в Петербург и передала ему о своем разрыве с мужем, вследствие-де его «грубого нрава и невоспитанности, которые она, никому до сих пор ne говоря о своих тайных слезах, имела, мол,