Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

терпение переносить девять лет сряду», вследствие его «сумасшедшей, ничем серьезным неоправдываемой ревности», – Наташанцев ей слепо поверил и положил тут же в душе своей «заменить, насколько будет в его силах, все, чем судьба обездоливала до сих пор это прелесное создание, – cet être adorable, si merveîleusement doué ef si digne d’un meilleur sort!..»5

Ольга Елпидифоровна поняла это с самых первых слов, произнесенных им в ее утешение, – поняла, что «этот человек весь ее с этой минуты»… Смутное чаяние, возникшее в ее голове при получении его депеши, и на котором она со свойственною ей смелостью порешилась с мужем, становилось для нее теперь несомненною действительностью. Она кинулась всем существом в эту нежданно открывавшуюся пред нею дверь лучезарного будущего…

Они почти не расставались за границей… Граф был вдов, занимал очень важную по иерархии, но не обременительную придворную должность, был поэтому полный хозяин своего времени. Он вернулся в Россию только за две недели до нее, и то «для избежания разговоров». Волна любви – той «последней любви», о которой сказано поэтом[28]: «ты и блаженство, и безнадежность»6, – уносила его все далее и далее от надежных берегов старческого благоразумия…

В первый раз еще в жизни испытывала в свою очередь Ольга Елпидифоровна то чувство, которое наполняло ее в настоящую пору. Страсть такого человека, как Наташанцев, и льстила ей, и подымала ее в собственных глазах, и налагала на нее цепи, которых никогда не знала она до сих пор и которые несла теперь с невыразимою радостью. Она понимала, она должна была заслужить то, что обещала ей эта страсть, эта безграничная привязанность; ей надобно было поставить себя на ту ногу, завоевать себе ту степень респектабельности, при которых честолюбивые цели ее могли бы быть достигнуты, не возбуждая слишком отчаянной оппозиции, не вызывая слишком бешеных криков. Природный инстинкт подсказывал ей то, до чего додумалась великая мысль Гёте: «Wer will grosses leisten, der muss sich beschränken wissen»7. Ольга Елпидифоровна ограничивала, собирала себя, сосредоточиваясь в ожидании той минуты, когда новым, невидимым еще светом должна была уже во все стороны заблестеть ее счастливая звезда… Она перевоспитывала себя в постоянном обществе Наташанцева, прилежно изучала его приемы, его изящно небрежную речь, пошиб и склад его суждений. 8-«Mésalliance, конечно, – признавалась она себе, – но чтобы ни в каком уже случае не mésalliance d’éducation-8. A там все забудут!»… Пылкость, самолюбие и льстивый туман надежд застилали пред ней беепощадную и вековечную истину: люди никогда не забывают того, что они не хотят позабыть…

По возвращении ее в Петербург замеченная в ней наружная перемена возбудила, как мы уже знаем, удивление и толки во всем общирном круге ее знакомых. Перемена отозвалась и на самых отношениях ее к этому кругу. Ольга Елпидифоровна сочла необходимым «épurer son salon»9, очистить его от непригодных плевел и окончательно изгнать из него тот тон веселого балагурства и легкой скабрезности, который до этого времени примешивался здесь ко всякому разговору, хотя бы даже самого серьезного свойства. Юное офицерство, толпившееся некогда у нее, и те, подобные ей самой, дамы так называемого «второго общества», к которым из «большого» ездят, когда они хорошенькие, все мужчины и ни одна почти женщина, блистали теперь здесь, как говорится, своим отсутствием. «Невозможные» господа вроде Прыткова допускались еще сюда лишь в силу своего служебного положения и пользы, ожидаемой от них тою «партией», которой Ольга Елпидифоровна, принимая в серьез шуточные слова, сказанные про нее в Михайловском дворце, почитала себя теперь более, чем когда-нибудь «madame Roland»10.

Она принимала горячо к сердцу интересы этой своей «партии», ужасно волновалась кипевшими кругом ее мрачными слухами о том, что «все эти Линютины, Бековичи и К° veulent amener un quatre vingt-treize en Russie»11, и весьма красноречиво доказывала, повторяя слова ходившей тогда по рукам весьма рьяной записки одного камергера (отставленного за составление ее от службы и недавно сосланного в дальнюю губернию), что «толпе обещают отдать на добычу чужую собственность» и что русское дворянство этого никак допустить не должно… О такой ее пламенной преданности «à la bonne cause»12 заговорили серьезно в светском Петербурге. В противоположном лагере посыпался по ее адресу град раздраженных насмешек (лагерь этот в свою очередь не щадил своих противников). Ольгу Елпидифоровну позвали зато на бал в два-три «maisons huppées»13, двери которых закрыты были для нее до сих пор… Граф Наташанцев (предстательству которого, в сущности, одолжена она была этими приглашениями) радовался ее успеху на этих балах, любовался горячностью ее «консервативных» речей, но как бы вскользь напоминал ей по этому поводу, что «prudence est mère de sûreté!..»14

Сам он не волновался, он скорбел… Он признавал себя «европейцем», да и по натуре своей был весьма человеколюбивый, великодушный и образованный человек – от самых юных лет и самым искренним образом желал «свободы русскому народу». Но то, как «la question a été emmanchée»15, говорил он, пугало его. Вопрос для него вовсе не состоял в тех более или менее значительных пожертвованиях, которые при этой «свободе» должен был понести владельческий класс в России; лично он готов был и на гораздо большие жертвы на пользу дела, которое называл святым, «une causé sainte». Ho тот способ, каким руководились при разрешении его, казался Натаншанцеву гибельным для всего русского будущего. «Я ничего не понимаю, – говорил он, – 16-à toutes ces questions de: надел, de пользование, de выкуп; крестьянину, comme de raison, нужна земля, и я безо всякого выкупа дам ему ее, и гораздо больше даже, чем ces messieurs могут придумать mais il faut, подчеркивал он, que nous restions les seigneurs de nos paysans». У него было какое-то свое, феодально-патриархальное представление об этом предмете, от которого он не отступал: он не понимал крестьянина без барина — без хорошего, «настоящего» барина, каким он был сам (крестьяне его действительно благоденствовали), – руководителя, воспитателя, судьи, и – это было в глазах его главное – оберегателя темного мужика от «этой 17-lèpre, odieuse du чиновничество, которое и так у нас все захватило»… «Faites des lois sévères, – доказывал он, – против тех помещиков, которые вздумали бы злоупотреблять своею патримониальною властью, но не лишайте народ его естественных покровителей. Вы отымете дворянство у народа и – что дадите на его место? un самоуправление, c’est à dire un кабак en permanence, ou bien toujours le même omniscient, omnipotent et вездесущий чиновник, cet affreux таракан, расплодившийся на нашей русской