Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

земле! A само дворянство, qu’en ferez vous? – лишних dans la hiérarchie sociale людей и следовательно врагов de ce Trône, которого отцы их и прадеды были самые преданные слуга, ou une bourgeoisie sans traditions, envieuse de lucre et de pouvoir, comme en France, то есть тех же опять ennemis nés du само-дер-жа-вие, произносил он по складам, – hors lequel point de salut в России».

«Нас ждет toute une révolution sociale», – печально вздыхал Наташанцев в интимных беседах своих с предметом его страсти… Он предвидел все последствия такой революции: внезапный разгром целого, сложившегося веками, общественного строя, наплыв чуждых, неведомых России элементов: брожения и недовольства, смуту в умах, разорения, «une mauvaise carricature de l’Europe вместо нашей доброй старой матушки, святой Руси, comme Dieu Lа faite!..» «Не все было хорошо dans cette bonne matouschkà, – осознавался он, – но ведь жилось же, и хорошо, многим очень хорошо жилось en commençant par mes paysans. Лучше ли им будет… да и кому будет лучше, когда все прошлое, a с ним de glorieux souvenirs et tout ce qu’a créé l’esprit national, особенный дух нашего народа, сметут с лица земли и заменят каким-то mauvais échafaudage libéral à l’instar de l’étranger?»-17… Странное дело, этот, старый царедворец и «евроцеец», не умевший сложить русской фразы без примеси французских слов, каким-то прирожденным чутьем своей народности возмущался более всего опасением, что перестроению всей русской жизни будет недоставать в самом корне самобытного, «особенного» русского духа!..

Вопрос об освобождении крестьян переживал в те дни свой трагический кризис… Депутаты «первого призыва», приглашенные во второй половине 1859 года для совещаний до этому вопросу, разъехались в начале зимы из Петербурга в самом раздраженном состоянии[29]. «Потербургские власти» не имели, говорили они, никакого основания сомневаться в их горячем желании содействовать благим начинаниям Государя. Они приехали с искреннейшим намерением доказать это на деле. На милостивое обращение к ним Его Величества, при приеме их в Царском Селе[30], на котором произнесены были Государем знаменательные слова: «Я считал себя первым дворянином, когда был еще Наследником, гордился и горжусь этим и теперь»[31], один из них[32] прямо объяснил даже, что «дворянство готово на жортвы, хотя бы они простирались и до трети их состояния», и уже сам Государь изволил выразить, что «Он не требует таких значительных жертв и желает, чтобы великое дело совершилось безобидно и удовлетворительно для всех»… A между тем их, представителей дворянства, отстранили от этого дела, имевшего решить всю будущность их сословия. «Они, конечно, вовсе не воображали быть поверенными от земли на совершение, обще с правительством, великого дела уничтожения крепостного состояния, но они никак не думали, чтоб их призвали в С.-Петербург, чтобы сидеть каждому на своей квартире, отвечать на заданные вопросы и представлять справки»[33]. Они почитали себя «законно в праве» надеяться, что голоса их выслушаются в высшем учреждении, назначенном Государем для разрешения вопроса об освобождении******, и не по отдельным только вопросам, но «вообще по существу крестьянского положения», а им самим решительным образом запрещено было «касаться общих начал»[34]; совещаниям их между собой не дозволили «иметь официального характера»; отняли у них всякую инициативу, даже их название депутатов, заменив его обозначением «членов губернских комитетов»; заставили, как школьников, отвечать на вздорные детальные пункты, какие вздумала предложить им редакционная комиссия, составленная из «бюрократов», исполненных-де «самых крайне демократических и враждебных дворянству убеждений», назначив им для ответов такой короткий срок, который делал невозможным какое-либо общее выражение и соглашение… Они почитали себя, а в лице их и все сословие, их избравшее, обманутыми «бюрократией», униженными подначальною ролью, в которую поставили их в отношении в комиссии, глубоко оскорбленными «недоверием», которое оказано им было вообще правительством.

С такими сетованиями, упреками и обвинениями вернулись эти представители дворянства в свои губернии. Во многих из этих губерний готовились выборы. Они были вообще шумны с самой той минуты, когда правительством возбужден был крестьянский вопрос. Явилось опасение, что рассказы о горьких впечатлениях, вынесенных депутатами из Петербурга, придадут им еще более острый характер… Циркуляр министра внутренних дел[35] известил нежданно дворянство всей России, что оно «на собраниях своих отнюдь не должно входить ни в какие суждения по предметам, вообще касающимся крестянского вопроса».

Лекарство оказалось хуже болезни. На выборах заволновались, заголосили… Из Петербурга отвечали молчанием, отказом или удалением предводителей от должности на получаемые от дворянства адресы и прошения…[36]

Политическая рознь – явление, невиданное да тех пор на Руси, – проникала теперь во все углы ее… Частные люди и служащие, сановные лица и ведомства – избранные органы и слуги одной и той же высшей, самодержавной власти – разделились на два лагеря, мгновенно возненавидевшие друг друга с ожесточением, свойственным лишь какой-либо наследственной, племенной вражде… «Прогрессисты», как выражалась тогдашняя журнальная публицистика, обзывали «плантаторами» ревнителей «сословных привелегий»; «дворянская партия» в свою очередь клеймила недругов своих прозвищем «социалистов». Вражда усиливалась от недоразумений, от бабьих сплетен и постыдных клевет. Самомнение «передового» канцеляризма и личные честолюбия, с одной стороны, угрожаемые интересы и оскорбленные самолюбия, с другой – вели каждый день в стенах казенных зданий и в салонах Петербурга неустанную мелкую борьбу взаимных обличений, презрительных надмеваний и смехотворных друг про друга «анекдотцев»… Смысл великого дела терялся в тине всяких личных счетов и дрязг…

Неслыханным нареканиям подвергался прежде всего человек, поставленный высшим доверием во главу этого дела… Он служил мишенью для ударов со всех сторон. «Дворянская партия» видела в нем лютого себе врага. Колокол — эта гроза и Алкорань той поры – громил и пятнал в то же время имя его чуть не в каждом своем листке. В самой среде ближайших его пособников относились о нем некоторые небрежно или свысока; он слыл у них под кличкой «Капитана»[37] *, угодником и честолюбцем». Нелицеприятная история заговорит иначе об этом человеке; она воздаст ему подобающую честь и хвалу за великую заслугу его пред родиной… Возложенной на него задаче он отдал всю душу свою… и жизнь. Желчная болезнь, прямое последствие непомерных трудов, забот и душевного огорчения, уложила его в постель. Задача не дала ему ни времени ни нужных сил бороться с недугом. Он волновался ею сердцем на самом пороге могилы[38], – и угас, повторяя еще в предсмертном бреду: «Государь, не бойтесь!..»

Должно ли было это дело его погибнуть вместе с ним? Оттянется ли оно на неопределенный срок? Успеют ли «крепостники» вырвать его у