Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

поклонников, сравнительно с тем, какою привыкли они знать ее в продолжение многих прежних лет. Она была для них, само собою, все так же «прелестна», как всегда, но эта прелесть, чувствовалось, приняла теперь какой-то сдержанный, сосредоточенный характер, как бы запрещавший слишком восторженное и откровенное отношение к ней. Голос ее словно потерял наполовину свою прежнюю звучность; внезапный, широкий смех, которым она, бывало, не стесняясь, в том же театре, отвечала на несколько рискованную иногда галантерейность антрактовых своих посетителей, заменила снисходительная, чуть-чуть даже недовольная улыбка. Подвижность выражения, игра глаз, веселое то и дело сверкание белых зубов из-под пышных алых губ, чем недавно еще так восхищались все они, – тщетно отыскивали они это теперь на ее лице, спокойном, самообладающем, чуть не безжизненном. Все это исчезло вместе с русскою речью, московский пошиб которой и бойкие обороты были всегда так милы в ее устах для большинства ее обожателей. Г-жа Ранцова говорила теперь уже неизменно по-французски, примешивая странным сочетанием самомоднейшие в ту пору словца парижского светского argot13 Второй империи к изысканно рутинным фразам петербургско-французского придворного и дипломатического языка.

Все это тотчас же было замечено и со свойственною светским людям проницательностью соображено, разобрано и истолковано надлежащими побуждениями. 14-«ЕПе pose pour la femme sérieuse», решено было прежде веего… «Elle quitte son mari et veut se faire épouser par Наташанцев»-14, – разнеслось вскоре за тем негодующим криком по всем будуарам петербургского большого света.

В какой мере было основательно это последнее предположение, терпеливый читатель узнает из последующих страниц настоящего рассказа. Но мы считаем нужным сообщить ему не откладывая, что Ольга Елпидифоровна вернулась действительно из-за границы более чем когда-либо femme politique15… Вопрос первостепенного государственного значения решался в ту пору на берегах Невы. С ним, весьма хитро сплетенною комбинацией ее пылкого воображения, соединялась для нее лично целая программа и целая перспектива будущего…

В ту минуту, когда мы застаем ее опять у себя в Почтамтской, – это было в начале февраля 1860 года – она, сидя на диване, с блестящими от какого-то волнения глазами, быстро перекидывалась словами со стоявшим пред ней в вицмундире и звездах и со шляпой в руке чиновным господином, известным в то время всему Петербургу под кличкой «статский генерал Прытков». Он уже минут с двадцать сидел у нее и спешил теперь куда-то… Она его удерживала:

– Погодите, Петр Владимирович, еще рано, всего три часа, вы мне ничего толком не успели рассказать. (Беседа велась на этот раз сплошь по-русски, так как «статский генерал» не разумел никакого иностранного наречия…)

Он страдал каким-то тиком горловых нервов, заставляющих его то и дело дергать судорожно головой вбок, точно от слишком туго повязанного галстука. Он дернул ее, откинул назад, подавшись при этом всею грудью вперед, и захохотал беспричинно, оглушительно грубым смехом, бывшим у него почему-то в обычае…

– Все еще вам мало! Ненасытная!.. Скажите, прелестная женщина, – добавил он с весьма пошловатым по своему намерению подмигиванием глаза, – вы и в любви не знаете пределов… своему любопытству?..

Она брезгливо поморщилась:

– Пожалуйста, не говорите мне ваших гадостей! Я терпеть не могу этого жанра… Доскажите лучше, что умирающий… Когда же, вы говорите, Государь был у умирающего?

– В четвертом часу утра сегодня.

– Какой ангел Государь! Стоил ли такой милости этот monstre, который со своими Линютиными, Бековичами16 и Гундуровыми хотел всех нас, дворян, по миру пустить!.. Скажите, и Государь оставался там до последней его минуты?

– Да, он уехал в половине седьмого, когда все уже было кончено.

– И до этой минуты никакого разговора у них не было, не знаете?

– Нет; когда Государь приехал, агония уже началась…

– Господин Хазаров! – доложил в дверях слуга.

Прытков протянул ей руку.

– Ну, прощайте, прелестная женщина!

Она слегка ударила по ней пальцами.

– Погодите, вам говорят!.. Скажи, что одеваюсь, принять не могу, – отпустила она докладывавшего. – И кто же на его место, – обратилась она снова к своему собеееднику, – известно?

– Неизвестно, – подчеркнул он.

– Вы, вы! – всплеснула она вдруг рукамии. – Признайтесь, что вы, милый Петр Владимирович!.. Мне говорили, что вы этого очень желаете сами…

– Кто вам говорил? – быстро и тревожно замотал он головой, спрашивая.

– Конечно, не скажу! Вы знаете, что я никогда никого не выдаю. Вы можете поэтому совершенно откровенно говорить со мной… Тем более вы знаете, что в этом случае исполнение вашего желания обрадовало бы всех нас ужасно…

Прытков осторожно оглянулся.

– Я знаю, что вы такая же умная, как и очаровательная женщина, и что с вами действительно можно говорить серьезно и не опасаясь… Я действительно не прочь был бы взять это дело в руки и, полагаю, не без пользы… для спокойствия России, – значительно примолвил он, – но тут повыше меня люди на примете…

– Кто такой?

– Во-первых, сам покойный указывал, слышно, как на лучшего себе преемника, на графа Кисловского… Он к тому же Линютину дядя родной и в Михайловском дворце большой друг, – не без ядовитости примолвил Прытков.

– На графа Павла Дмитриевича! – воскликнула Ольга Елпидифоровна. – Я у него обедала две недели тому назад в Париже. Ему слишком хорошо там, он не променяет своего посольства на незавидное наследство господина Ростовцова, он никуда оттуда не уедет, он мне это en toutes lettres17 сказал… Ну, кого же еще думают?..

– Князь Шастунов, лейб-гусар! – доложил еще раз слуга в дверях.

Она досадливо замахала руками:

– Ах, Боже мой, скажи, что занята, что не принимаю…

Слуга удалился.

Прытков торопливо подсунул большую, круглую, в золотой оправе, одноглазку под правую бровь и направил ее на красивую барыню, стараясь придать всему чиновничьему облику своему выражение самого тонкого светского лукавства:

– Граф Леонид Александрович запретил? – пропустил он шепотом и хихикая. – Скажу непременно Ирме: она этого богача-князька ужасно к вам ревнует. Успокою ее, бедную, донесу, что вы его к себе не пускаете.

– Вы опять со своим вздором! – строго возразила она, пожимая плечами. – И когда это вы успеваете среди таких серьезных занятий, удивляюсь, ко всяким Ирмам ездить?..

– Не могу жить без этих погибших, но милых созданий18! – возгласил, закатывая глаза, Прытков, тщательно и всячески старавшийся поддерживать свою ложную репутацию неистоваго женолюбца. – Ну, однако, прощайте, прощайте, очаровательница, – заторопился он, взглянув на часы, – я обещал князю Алексею Федоровичу[27]19 заехать к нему сейчас после панихиды и вот с вами заболтался…

Он схватил ее руку, высоко приподнял ее, чмокнул жирными губами, причем небольшие глазки его приняли прескверное выражение напускной страстности и, проговорив скороговоркой: «Ручка одна – целый мир блаженства!», быстро повернул