Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

сама она скорбела, насколько было это лишь дано ее подвижной натуре, но, с другой стороны, ее коробило от одной мысли, что траур должен будет естественным образом вызвать разговор об этом отце ее, имени которого никогда не произносила она до сих пор пред своими петербургскими знакомыми. «Раскапывать опять старую генеалогию начнут, – рассуждала она, – что позабыто всеми, снова наверх выплывет, и частный пристав, и прочее». На основании такого соображения она по возвращении из Москвы объявила себя больною, не велела принимать никого, кроме двух-трех из интимнейших ее «паричков», вытребовала письмом от мужа (он действительно и тяжело больной лежал одиноко в своем Рай-Никольском) свидетельство на свободное получение заграничного паспорта, получила таковое чрез неделю и в конце марта уехала по варшавской дороге, ни с кем не простившись и никого не уведомив о дне своего отъезда… Нежданное исчезновение это произвело в первую минуту настоящий переполох среди «элегантного» мужского роя, привыкшего жужжать от 2-х до 5-ти пополудни в ее гостиной, на Почтамтской. «Что такое, куда, зачем?» Объяснения, само собой, искали и отыскивали менее всего подходящие к простой истине: намекали на dépit amoureux4 вследствие-де женитьбы Троекурова, о которой, вместе с вестью о его колоссальном наследстве, много было тогда речей в свете. Пронесся слух, Бог весть кем пущенный, о том, что из-за этого самого Троекурова произошел-де у прелестной женщины разрыв с ее «sapajou de mari»5, вздумавшим будто бы приревновать ее к кавказцу в ту минуту, когда всего менее было это кстати; говорили, наконец, что она просто уехала от долгов, в уплате которых этот ужасный муж отказал-де ей наотрез. Но все это весьма скоро смолкло после того, как граф Наташанцев, весьма высокопоставленный и всеми уважаемый человек, со свойственным ему grand air заявил торжественно и со вздохом печали за обедом в Яхт-Клубе, что 6-«cette charmante jeune femme a pris une fluxion de poitrine dans ce chien de Moscou», что он «имел честь быть допущенным к ней пред отъездом» и застал у нее доктора Здекауера «qui a cru nécessaire de l’expédier dare-dare avant la débâcle, de crainte de quelque complication sérieuse». Относительно слуха о размолвке с ее «sapajou de mari», o чем тут же было упомянуто кем-то, граф, ни подтверждая, ни отрицая этого, пожал только плечами и медленно уронил с губ: «Un triste sire en tout cas!..» – «Позвольте узнать, ваше сиятельство, – спросил обедавший за тем же столом пупырь Шастунов, обращаясь к нему с почтительною улыбкой, – куда же она направилась и где может находиться теперь?» – «Je l’ignore absolument, mon prince», – cyxo и слегка нахмурившись ответил ему тот и отвернулся от него… Пылкий Basile счел нужным с отчаяния опрокинуть в себя вслед за этим бутылки две шампанского и, уезжая из клуба в карете с товарищем, которому во все время пути валился безнадежно на плечи, упорно повторял со стоном и икотой: «Moi je la trouverai… moi je partirai la chercher… и если генерал не даст мне отпуска, moi je prendrai mon congé»… – «He дадут пред лагерем, нечего и думать», – доказывал ему его спутник. – «Дадут, – кричал Шастунов, – parceque moi je puis dépenser cent mille par an (он говорил по-французски совершенно, как маменька), et c’est toujours flatteur pour un régiment»-6… Ho отпуска все-таки ему не дали, a товарищи посоветовали ему под рукой выражаться осторожнее о своих доходах, так как его хвастовство ими не только не лестно для его полка но, может, весьма не лестно для него самого, окончиться тем, что его попросят избавить этот полк от своего присутствия. Basile тотчас же поджал хвост как ошпаренный пудель и, убедившись в невозможности скакать за границу отыскивать Ольгу Елпидифоровну Ранцову, обратился за утешениями на время ее отсутствия к m-lle Irma Thénard, заменившей известную нам Lucie Ladrague в ролях ingénues7 Михайловского театра.

Ольга Елпидифоровна вернулась в Петербург лишь в первых числах декабря, после осьмимесячного отсутствия. Весну она провела в Париже, летом побывала в Эмсе, Гамбурге и Бадене, где много играла и, как говорили, даже порядочно проигралась; прожила три недели в Карлсбаде, не с целью лечения, но «из дружбы», так как граф Наташанцев пил там свой обычный курс Шлосбруна, a осенью свиделась с ним опять на берегах Сены, где были у него давнишние и близкие отношения в faubourg St.-Germain8, куда он и успел ввести madame de Rantzof. Княгиня Краснорецкая, находившаяся одновременно с нею в Париже и уехавшая оттуда ранее ее, рассказывала по приезде в Петербург со злобным удивлением, что она встречала ее 9-«chez la duchesse de la Trémouille et chez madame de Gabriac» и что «cette péronelle s’y tient avec un toupet incroyable». К довершению торжества весь Петербург прочел однажды в фельетоне Indépendance Belge, что «madame de Rantzof, cette grande dame russe d’une beauté si éminemment slave et d’un brio d’esprit si parisien» состояла в числе приглашенных «aux dernières chasses de Compiègne»[25]-9.

Когда после таких звонких реклам Ольга Елпидифоровна появилась в первый раз в Большом театре в платье новомодного тогда 10-цвета Solferino, – неподражаемый cachet которого тотчас же сказал всему тут бывшему женскому бомонду, что оно выходило прямо из ateliers-10 великого Ворта[26], – изо всех углов театра устремились на нее бинокли, a ложу ее (ложа эта была теперь первая внизу, подле царской) в первый же антракт буквально осадил весь знакомый ей сановный и военный персонал понедельничных абонентов итальянской оперы. Возгласам, радостным приветствиям, ухищренно льстивым шуткам не было конца. Успех был несомненный, публичный, заставлявший покусывать губы не одну из чистокровных mondaines11, надменно взиравших на него с высоты противоположного бельэтажа. Досада этих дам увеличивалась еще более тем, что tenue и обстановка особы, к которой относился этот успех, были совершенно безукоризненны. Во-первых, рядом с нею сидела не как прежде какая-то никому неведомая компаньонка, a всем известная, принадлежащая к хорошему обществу, уже не молодая и почтенная вдова, занимавшаяся специально благотворением ближних, Варвара Петровна Мосягина, рожденная графиня Салгутова, с которой Ольгу Елпидифоровну познакомил в Карлсбаде граф Наташанцев, сказав ей предварительно, что «cette ravissante jeune femme n’est pas heureuse en ménage»12, вследствие чего та воспылала с первой минуты к этой бедной «ravissante jeune femme» самою горячею и преданнною дружбой, что и доказывала она ей теперь пред лицом всего светского Израиля присутствием своим в ее ложе. Во-вторых, сама г-жа Ранцова держала себя неузнаваемо даже для ближайших своих