Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Он вдруг обробел опять и, не повторяя сказанного, торопливо залепетал:

– Я хотел вас просить, княжна… Я все-таки отец и… и должен предвидеть… Если бы, чего Боже сохрани, над Ирой стряслась, говоря по-народному, какая-нибудь беда, не откажите быть его, так сказать, предстательницею в высших сферах…

Она поглядела на него:

– Я сама ничего не знаю… Как же вы хотите, чтоб я… – не дотянула она до конца и замолкла.

Федор Федорович замолк тоже.

«Вот она, птица-то породистая, крылья как отросли, она и… А мой плебей воображал, что она его»… – проносилось у него обрывками в голове. И весьма затруднительно было бы сказать, к этой ли «породистой птице» или к тому, ему близкому существу, которого он, с его же слов, называл «плебеем», более влеклись при этом тайные сочувствия старого либерала.

Вслед за господами, с кожаным мешком в одной руке, с пледом «своей барышни» на другой, шла Анфиса… Не без тоскливой внутренней смуты решилась она принять неожиданное предложение, сделанное ей княжной, по совету Александры Павловны (бывшая экономка все это последнее время жила у Лукояновых, работая над бельем невесты, и с каждым днем возбуждала к себе со стороны той все более расположения и доверия), ехать с ней в чужой, пугавший ее воображение город. Уговорила ее Лизавета Ивановна, случайно зашедшая к Лукояновым после двух недель, проведенных ею у какого-то больного, и к которой Анфиса тотчас же и обратилась за советом. Маленькая особа, горячо привязавшаяся к бывшей «экономке» за набожность ее и «тихость», доказывала ей, что ей «Бога для беспременно ехать надо».

– Испробовать себя надо, милая, – говорила она, – приневолить; вот как апостол сказал: аще можеши свободным быть, тем паче поработи себя!

– Барышня-то, говорят, нравная очень! – возражала шепотом Анфиса.

– Обуянная она, милая, вот что! – подтвердила тем же голосом Лизавета Ивановна. – Так из-за этого из-за самого и ехать надо с нею. Кротостью учить ее надо, примером да молитвой, чтобы сердце у нее умягчилось, на ваше смирение глядя… Может, подвиг большой возлагает на вас Царица Небесная, перейти же его грех, ангел мой!.. Намеднись вот невеста моя золотая, Александра Павловна, сказывает мне: «Ах, как хорошо бы, мол, если бы сестрица княжна Анфису с собой взяли, потому ее Агафья неряшлива и ленива». Очень вы полюбились Александре-то Павловне, милая; сама б она вас к себе взяла, да по доброте своей бесконечной прежде всего не о себе, a o сестре-сироте подумала, чтоб ей вас предоставить…

– К ней бы я с радостью.

Слезы выступили на глазах Анфисы.

– Что же, Лизавета Ивановна, видно надоть… Как Богу угодно, пойду, скажу, что согласна…

Маленькая оооба кинулась обнимать ее.

Она, боязливо озираясь кругом, словно чтоб ее не раздавили, шла теперь рядом со своею приятельницей и шепталась с нею, уговариваясь о том, как им писать друг другу.

Ашанин, имевший повсюду услужливых приятелей, устроил для княжны на поезде особое просторное отделение, куда она и вошла в сопровождении родных.

Но вот раздался звонок.

У нее вдруг сжалось сердце. Она уезжала одна, на неведомую жизнь… Что ждет ее? «А если там еще тяжелее?» – пробежало на миг у нее в мысли. Глаза ее заморгали, – она протянула вдруг обе руки Марье Яковлевне:

– Простите, тетушка, – голос ее слегка дрогнул, – если я не всегда была такая к вам, как мне следовало… Поверьте, я не забуду…

Пылкая, но незлопамятливая «тетушка» всхлипнула и не дала ей продолжать:

– Ну что там, свои люди, сочтемся! – заговорила она, охватывая ее за шею своими массивными руками и прижимая к своей нескончаемой кирасе. – Не забывай, пиши… да смотри, на свадьбу Саши непременно приезжай; причина законная, кажется, так и скажи своей княгине: сестра, мол, двоюродная, одна и есть у меня близкая.

– Кира, милая, – кинулась к ней, в свою очередь, вся в слезах Сашенька, – будь счастлива!.. Я за тебя каждый день молиться буду, чтобы ты нашла себе такое же счастие, как я, – прошептала она ей на ухо.

– Второй звонок, пожалуйте из вагона! – возгласил у дверцы кондуктор, между тем как Анфиса, расцеловавшись с Лизаветой Ивановной, проворно вскакивала с платформы.

– Ах ты, Господи, еще увезут!..

И Марья Яковлевна испуганно поспешила вон.

Сашенька последовала за нею.

Троекуров на мгновение остался вдвоем с княжной.

– Прощайте, Борис Васильевич, – промолвила она, протягивая ему руку.

Он сжал ее, склонив голову…

– Все то же, по-вашему: «золотая клетка», и ничего больше? – прошептала Кира, слабо усмехаясь.

– Если я ошибаюсь – тем лучше! – мог только сказать он.

Странные глаза ее загадочно остановились на нем…

– Пожалуйте, ваше высокоблагородие, пожалуйте! – торопил его с платформы кондуктор.

Он пожал еще раз ее оставшиеся в руке его пальцы и молча вышел из вагона.

Поезд двинулся. Провожавшие замахали руками. Дамы судорожно закивали, посылая ручками несметное количество поцелуев по адресу отъезжавшей… Кира стояла бледная за окном, медленно и без улыбки поводя головой на эти знаки прощания. За нею Анфиса истово крестилась на горевшие в свете весеннего дня кресты московских церквей. «Прости, матушка Белокаменная, – шептали неслышно уста ее, – на чужой на сторонушке позабыть ли, что было мне тут радости на краткий час, что кручины злой на долгие дни»!..

XXV

О, Erd’! o, Wonne!

O, Sonne! o, Lust1.

Göthe.

To было в утро наших лет,

О, счастие! О, слезы!

О, лес! О, жизнь! О, солнца свет!

О, свежий дух березы!

Гр. А. Толстой.

Прошли еще три недели.

Все уже цвело, все зеленело, все пело кругом, когда только что обвенчанные Борис Васильевич и Александра Павловна Троекуровы выехали из Москвы в щегольском с иголочки английском дормезе шестериком по пути к своему Всесвятскому… Венчали их, как положено было, на Красную Горку, в Фомино воскресенье, у Бориса и Глеба[24], тотчас же после обедни, и по настоятельному требованию Троекурова, в присутствии самого ограниченного кружка ближайших родных. Сашенку благословляла мать с Федором Федоровичем Овцыным, который, несмотря на свое западничество, весьма обрядливо, хотя и несколько театрально, отбыл свою должность посаженого отца (он был ею весьма польщен, сказать кстати). Княгиня Додо, никуда еще не выезжавшая, благословила жениха у себя на дому со стариком графом, который, в свою очередь, с большим удовольствием принял на себя «быть за отца» у сына бывшего товарища своего «по службе при государе Александре Павловиче». Шаферами были: у Троекурова Веретеньев и Ашанин, a у невесты –