Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич
Перелом. Книга 2 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
Княжна Кубенская назначалась фрейлиной к одному из «малых» дворов. В письме читалось далее, что официальную бумагу о назначении своем она получит на днях через московского генерал-губернатора, после чего советовалось ей поспешить приездом, так как баронесса Гагерн, преемницею которой должна была поступить она, покидает двор, уезжая в Курляндию к родным до свадьбы, назначенной после Пасхи. Писавшая заключала повторительным поздравлением с высокою милостью, которой удостоивалась княжна, и приглашением, по прибытии в Петербург, остановиться у нее, Охвостовой, пока не опростается во дворце, где должна была жить Кира, апартамент ее предшественницы.
Марья Яковлевна, начавшая было читать громко, не в силах была дойти до конца. Она каким-то беспомощным движением опустила руку с письмом и подняла на Киру не то оскорбленные, не то опечаленные глаза.
– Не ожидала, признаюсь, – проговорила она, – побольше, кажется, доверия от тебя заслуживала!
И переходя для большей язвительности с ты на вы:
– Я, вы очень хорошо знаете, никогда ни в чем вам не препятствовала; как для себя лучшим почитали, так всегда и делали, a я, тетка вам родная, в стороне стояла, и только гляжу иной раз и… удивляюсь только… Так прятаться от меня и бежать теперь, сюрпризом, из моего дома, я уж и не знаю, для чего вам понадобилось…
Ноздри Киры надменно раздулись.
– Не в моих привычках прятаться и бегать, тетушка, – промолвила она с насилованною усмешкой, – и никакого сюрприза я не намерена была вам делать. Не говорила я вам об этом раньше потому, что не знала, будет оно или не будет, a тешить себя и других пустыми чаяниями я не люблю.
Глаза Марьи Яковлевны заискрились – но, заметив тревожные лица, с какими следили за нею Александра Павловна и ее жених, она воздержалась, как гомеровский Одисей, от «крылатого слова», и проговорила, как могла только спокойнее, между тем как губы ее еще нервно вздрагивали:
– Конечно, в петербургском дворце поинтереснее для девочки, чем на Арбате сидеть… Могу только поздравить тебя с этим… И скоро ты таким образом думаешь ехать?
– Как соберусь, тетушка… Вы читали, la tante Okvostof3 пишет, что надобно скорее…
– И к Сашенькиной свадьбе, разумеется, не приедешь?
– Постараюсь… если только можно будет… – промямлила Кира.
Эти вопросы, видимо, докучали ей…
Александра Павловна поспешила вмешаться. Она поднялась с места и, подойдя к кузине, обняла ее:
– Зачем загадывать заранее, maman? – веселым тоном заговорила она. – Приедет, я уверена, если пустят; a если нет, так ведь она не виновата будет…
– Как не виновата птица, попавшая в раззолоченую клетку, – в унисон этому тону промолвил Троекуров.
Кира быстро подняла глаза и вопросительно воззрилась на него. «Что это: укор или предупреждение?» – словно говорили они. – «Что вам будет угодно!» – отвечали им невозмутимо глядевшие на нее его глаза…
– Кушанье готово!..
И вслед за появившимся в дверях красноносым Архипом влетел в комнату Шигарев:
– Ну, была игра, могу сказать, была! – хохотал он, мотая головой и голосом Садовского в роли Расплюева4. – Боксом то есть, настоящим боксом, насилу ноги унес!..
– Где это, батюшка, кто тебя обидел? – заголосила, вся внезапно взрываясь, Марья Яковлевна, которую всякое подобное шутовство имело постоянно способность развлекать и тешить, как бы ни была она озабочена.
– A все же она умница моя разумница, Аглая! – гаерничал он. – Ведь я ее в Питер-то послал, помните, сыном напугал, что он будто на француженке-актрисе жениться хочет.
– Ну как же, да! Что ж она, вернулась?.. И с сыном экспликация была? – допрашивала уже с тревожным любопытством хозяйка.
– Само собою, – отвечал шут, продолжая надрываться, – «Basile mon fils», вы понимаете, забрыкал и руками, и ногами: «Откуда вы, мол, это выдумали?» A она ему: «Я, говорит, знаю, 5-que vous voulez épouser cette vilaine Lucie Ladrague». A он ей: «Vous mentez, maman!» A она ему: «Comment est ce que vous osez!-5» A он ей: «С такою непроходимою, как ты, все очень можно»…
– Что это, батюшка! – вскликнула, прерывая его, Марья Яковлевна. – Сын ее в глаза дурой назвал?
– Ну не назвал, a в том же роде, должно быть, сказал, – объяснил не смущаясь Шигарев, – только она, разумеется, сейчас меня и выдала: «Вот, мол, кто меня насчет этого напугал». «Basile mon fils» на это гусарскую свою прыть вперед: «Я говорит, его, то есть меня, грешного, за это на дуэль вызову!» С этим она и уехала. Приезжает она вчера сюда, за мною сейчас шлет. Я, само собою, поспепил: потеха будет, чувствую… В самом деле, гляжу, глазища-то у нее в кегельные шары выросли, так и норовят коном меня сбить. С первых же слов так и огорошила: 6-«Vous courez un grand danger, monsieur Шигарев, – говорит, – vous savez comme mon fils Basile tire bien du pistolet». – He слышал никогда, говорю, a если действительно, так чего ж лучше! – A она мне на это: «Ne plaisantez pas, parce qu’il veut vous tuer pour avoir voulu le calomnier à mes yeux»… Hy, знаете, я так и помер… A она тут и пошла, и пошла. Vous savez, говорит, que semer la zizanie – и откуда ведь слова такие берет? – entre une mère et un fils est un grand péché devant Dieu et un crime contre les lois du gouvernement’6…
– Что вы! – так и прыснула Марья Яковлевна, замахав от избытка удовольствия своими большими руками.
– Обед подан, maman, – напомнила ей Александра Павловна.
– Ну пойдемте, пойдемте!..
«Аглаина глупость», по выражению Марьи Яковлевны, продолжала служить мотивом разговора и во все время обеда. Разговаривали, впрочем, почти исключительно она и ее гость. Троекуров невольно то и дело поморщивался, и невеста, его, замечая это, поглядывала на мать и несколько раз пыталась навести ее на какой-либо другой предмет беседы. Но Марья Яковлевна чувствовала себя на верху блаженства от скоморошеских выходок Шигарева; она вторила ему и поощряла на новый вздор, поддакивая, подмигивая и одобрительно покачивая головой. О «сумасшедшей» и «неблагодарной» племяннице она видимо позабыла и думать в эту минуту…
A та, сжав вдумчиво брови и не прикасаясь почти к своей тарелке, сидела погруженная в глубокое внутреннее раздумье – только зеленые непроницаемые глаза ее подымались иной раз как бы украдкой на жениха ее кузины и с выражением какой-то будто неудовлетворенности опускались опять. Он это замечал и в свою очередь взглядывал на нее от времени до времени, пощипывая усы и не то рассеянно, не то
