Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– Если бы он был тут, ничего бы этого не случилось, – прошептала она ей на ухо.

Слуги вошли с приборами. Но Женни поспешила встать и объявила, что ее ждут дома. Ашанин последовал ее примеру: он понимал, что никому не до еды теперь… По их отъезде мать и дочь тотчас же, не прикасаясь к ужину и не разменявшись ни единым словом, разошлись по своим комнатам.

XXIII

1-…Душа ея

Была из тех, которым рано все понятно.

Для мук и счастья, для добра и зла

В них пищи много, только невозвратно

Они идут, куда их повела

Случайность, без раскаянья, упреков

И жалобы-1.

Лермонтов.

Вернувшийся на следующий день Троекуров успокоил все тревоги Сашеньки, которая под впечатлением происшедшей накануне сцены всю ночь спать не могла. Он доказал ей, что ничего такого особенно «ужасного», как выражалась она, тут не было, что, конечно, можно пожалеть о том, что «maman чересчур разгорячилась и прогнала этого господина со слишком большим треском, вследствие чего он может почитать себя в некоторой мере оскорбленным ею, – но что рано или поздно она все равно вынуждена была бы закрыть ему двери своего дома»… «Он вам родня, – говорил Борис Васильевич, – и я очень понимаю, что вам его жаль, жаль и что maman с ним так строго поступила, a с другой стороны, что и сам он, как я понимаю, какой-то озлобленный неудачник, которого ждет самое печальное будущее»…

– Да, – говорила Александра Павловна, – потому что в этом, главным образом, виноват не он, a то, как его воспитали. Вы знаете теперь дядю Овцына. Тетя умерла, когда Ире не было еще девяти лет, и он остался на руках отца. A тот ничего в жизни, кроме своих belles phrases2, не делал и в карты играл. Он совсем иногда забывал о бедном мальчике, по целым дням не возвращался домой, забывал кормить его и одевать. Ира к нам тогда через всю Москву бывало во всякую погоду пешком ходил обедать… Он сначала был в пансионе, но не хотел там остаться потому, что там были у него богатые товарищи, которые смеялись над его порванными сапогами, жаловался он нам тогда… Он этого выдержать не мог. Тогда отец отдал его в гимназию и взял ходить к нему на дом повторять уроки одного семинариста, от которого, я знаю, и научился Ира всему тому вздору, который он говорит.

– Все это прекрасно, – возражал Троекуров, – но его «вздор», однако, не такого сорта, чтобы быть терпимым… Из того, например, что у него вырывается громко, при всех, можно себе представить, что он проповедывал кузине вашей, княжне Кире, в течение тех бесконечных часов, которые проводил он до сих пор с нею совсем почти наедине… Как мы с вами теперь, Сашенька, но без тех же прав, как мы на это, – заключил он, улыбаясь и целуя ей руку.

– Кире нечего научатся от него, Борис, поверьте, – молвила с такою же улыбкой счастливая невеста, – она гораздо умнее его.

– Положим. Ну, a сами вы на месте maman, – почти строго проговорил он, – потерпели бы вы, чтобы в вашем доме проповедывали все это девушке, сироте, которой вы заменяете мать?

– Нет… Конечно, нет! – согласилась невольно Сашенька со вздохом внезапного облегчения.

Такое же облегчение почувствовала и Марья Яковлевна, узнав об аппробации ее поступка будущим ее зятем, который все более и более подымался в ее глазах на степень неопровержимого авторитета. Она воссияла вся и в неоспоримом уже теперь для нее сознании своей правоты решила отнестись как можно «снисходительнее» к «этой сумасшедшей Кире», какою почему-то представилась ей в ту минуту ее мятежная племянница, «которая вечно на стороне этого скверного мальчишки стоит».

Но она никак не ожидала того, чем в тот же день должна была озадачить ее эта племянница.

Минут за десять до обеда весь дом по обыкновению собрался в большой белой гостиной в ожидании оповещения буфетчиком торжественного: «кушанье готово!» Недоставало только Киры. «Дуется еще, пожалуй, со вчерашнего, но сойдет», – тревожилась внутренно Марья Яковлевна и с обычною своею торопливостью и нетерпением обратилась к карлику Памфилу Ивановичу:

– Сходи сойчас наверх к княжне и спроси, будут ли они кушать?

Но в это время сама княжна появилась в дверях комнаты.

– А-а! Здравствуй! – протянула Марья Яковлевна, приветливо улыбаясь ей. – Я сегодня проспала, не выходила к завтраку, не видала тебя еще… Здорова?

Кира наклонилась безмолвно и холодно.

– Письмо какое-то было тебе загородное, принесли с моими, – я послала к тебе. Получила?

– Как же, благодарю вас…

– Из Петербурга по штемпелю, – продолжала г-жа Лукоянова, – от кого это? – спросила она небрежно.

Кира помолчала, подняла потом глаза на тетку и проговорила медленно и отчетливо:

– Я в Петербург переезжаю, так это об этом…

– Что-о? – вскрикнула и так и замерла Марья Яковлевна.

Княжна молча вынула из кармана исписанную почтовую четвертушку и протянула ей.

Все бывшее в комнате подняло на нее вопрошавшие и недоумелые глаза, пока Марья Яковлевна, приняв от нее листок задрожавшею нервно рукою, принималась жадно разбирать его.

Кира обвела кругом себя спокойным и как бы невольно насмешливым взглядом. Как ни была она сдержанна, но зорко глядевший на нее Троекуров прочел в этом взгляде какое-то презрительное торжество: «А вы думали, в самом деле, что я способна буду терпеть долее вашу компанию!» – словно говорил он.

Письмо было от старой камер-фрейлины Охвостовой, приходившейся теткой покойной матери Киры, – особы, пользовавшейся уважением и даже известным влиянием в придворных сферах, – и говорило следующее:

«Ma chère enfant, —

– Tenant fort à cœur de vous prouver tout l’intérêt que je prends à votre position d’orpheline, je me suis empressée de soumettre à qui de droit le désir que vous m’exprimez dans votre lettre. Une circonstance fortuite et très inattendue, le mariage de la baronne de Hagern avec le jeune comte Nataschantzef, étant venue tout particulièrement en aide aux démarches que je faisais en votre faveur, je me fais une vraie fête de vous annoncer que votre demande a été gracieusement agréée par Son Altesse Impériale et a déjà même obtenu Tassentiment Suprême. Je suis heureuse de vous dire que vous devez cette haute faveur tant aux éminents services rendus à la patrie par feu le prince votre père, qu’à l’impression toute favorable faite par votre personne elle-même sur Son Altesse Impériale, à laquelle