Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

– A вот дайте начну, a потом и увидите, – молвил на это невозмутимо Ашанин. – Я, впрочем, не вас приехал лечить, a Александру Павловну.

– A что это вы привезли? – спросила девушка.

– Дворянское гнездо Тургенева; я ведь знаю, что в этом доме его не читали до сих пор.

– Я читала, – молвила небрежно Кира.

– Чего ты не читала! – сквозь зубы пропустила на это тетка.

Княжна как бы не слышала…

– On dit que c’est très joli4, – встрепенулась Женни, которой maman, Dodo и до сей минуты не дозволяла читать ничего, кроме английских романов, и притом почти исключительно тех лишь, авторами которых были женщины.

– Превосходная вещь, a в чтении Владимира Пепровича выиграет вдвое, – галантерейно подтвердил Ламартин.

Ашанин раскрыл книгу и, не откладывая, начал чтение тут же за чайным столом.

Читал он действительно очень хорошо; он умел увлекать и увлекался сам. Публика его после первых, довольно холодно прослушанных страниц унесена была им.

Сашенька слушала все внимательнее, с пробегавшими то и дело в темных глазах ее искорками сочувствия и глубокого внутреннего наслаждения. Ламартин-Овцын, забыв о клубе, не подымался со стула и только покачивался на нем как бы в ритм музыкальному языку произведения, значительно и самодовольно улыбаясь каждый раз, когда, в его понятии, «автор тонким штрихом намекал на оппозиционный характер убеждений» своего героя. Женни Карнаухова так и подпрыгивала от восторга, возносила глаза к потолку и восклицала от времени до времени: «Ravissant», «adorable», «comme il connaît le cœur féminin!5» (Она, по старой привычке отождествлять себя с героиней каждого читаемого ею английскаго novél6, переносила себя всецело в образ Лизы и по этому случаю глядела теперь на Дон-Жуана-чтеца такими пожирающими глазами, какими, конечно, и в голову бы не пришло тихой, сдержанной Лизе смотреть на «медведя» Лаврецкого.) Сама Марья Яковлевна, вся застыв в нескончаемой кирасе своего корсета, видимо любопытствовала, хотя несколько и оскорблялась тою «дурацкою ролью», говорила она, которую «во всем этом» играла такая же, как она, маменька, и даже «тезка ей», Марья Дмитриевна Калитина[21].

– У этих новых сочинителей, известно, – говорила она в перерывах чтения, – все молодые невесть какие умные, a все старые дрянцо; по нынешнему же времени, я почитаю, что это даже совсем напротив, – добавляла она, косясь то на племянницу, то на золотые очки на длинном носе свояка своего Овцына…

Кира, уложив голову на руку и опустив глаза, слушала в свою очередь в том глубоком безмолвии и неподвижности, которые составляли как бы ее особую специальность и имели дар непомерно оскорблять и «выводить из себя» ее впечатлительную, горячую и ребячески-невоздержную в выражении впечатлений своих тетку.

Чтение протянулось до ужина, и по общему желанию положено было продолжить его на следующий день «с самого послеобеда и до тех пор, пока хватит у Владимира Петровича голоса», к чему сам Ашанин смеясь прибавил: «И даже после того, как оного у меня не окажется».

Так и случилось. Начав в половине шестого, он к одиннадцати, изнеможенный чтением, которое не чувствовал себя в силах перервать хотя на мгновение, уже хрипел и задыхался от устали и накипа пережитых им художественных ощущений, передавая последние страницы романа.

«Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, – читал он глубоко тронутым голосом прощание Лаврецкого с юным поколением столь дорогого ему некогда «калитинского дома», – жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака; мы хлопотали о том, как бы уцелеть, – и сколько нас не уцелело! – а вам надобно дело делать, работать»…

– Святая истина! – раздался вдруг неуместным диссонансом в гармонии общего усиленного и трепетного внимания голос Федора Федоровича Овцына. – Немногие уцелели из нас, немногие!..

Все глаза обернулись на него с негодованием.

– Да не мешай! – крикнула на него, махая рукой, хозяйка.

Ашанин дочитал… Натянутые нервы его слушательниц не выдержали:

– До слез ведь хорошо, до слез! – всхлипнула Марья Яковлевна.

Сашенька тихо плакала, закрыв лицо платком. Пылкая Женни рыдала уже громко, словно на панихиде… Сама Кира поводила кругом какими-то смягченными взорами…

– Художник, да-с, большой художник! – возгласил опять старый Ламартин, вставая в рост и расправляя свои длинные ноги. – И как верно отметил: мало из нас, действительно мало, кто «уцелел»!..

– Из каких это вас? – послышался неожиданно резкий голос Иринарха Овцына (он вошел к концу чтения и сел у дверей, незамеченный никем). – Из, то есть, как ты, вдовцов французской республики тысяча восемьсот сорок восьмого года?

Он подошел к отцу хихикая, насмешливо поглядел на него и пожал плечами.

– Мое почтение! – проговорил он тут же сквозь зубы, встретив разгневанный и вызывающий взгляд тетки, готовой сейчас же, он знал, оборвать его, и с которою он не почитал нужным ссориться, как ни кипела в нем желчь в эту минуту.

Он злился и на это чтение, и на то, что именно прочтено было, и на «успех», какой выпадал при этом на долю Ашанина, злился в особенности на то, что все это «повлияло» на Киру, на то «почти растроганное» выражение (он все время не отрывал от нее взгляда из своего угла), которое читал он теперь на ее лице…

– Да что ж, Ира, – говорил между тем, несколько заикаясь, смущенный, как всегда в присутствии сына, Федор Федорович, – ты никак отрицать не можешь, что, как говорит Лаврецкий, если вам действительно приходится теперь «дело делать», то мы могли только «бороться и падать» среди мрака. Но ведь все же мы были носителями идеи, Ира, да, – протянул он, значительно и даже таинственно понижая голос, – и вас, что там ни говори, приготовили – мы!

– Тряпки то есть, в роде твоего Лаврецкого? – отпустил с глубоким презрением Иринарх.

– Откуда же было у нас взять характеров? – уже слезливо воскликнул Ламартин, прижимая умоляющим жестом растопыренную пятерню длинных и костлявых пальцев к лацкану своего застегнутого фрака, – ты уж не маленьким совсем был, должен помнить, каково время-то наше было!

– Помню, – возразил сын с новым хихиканьем, – помню, например, как неповинные тысячи сынов народа водили с палками вместо ружей на убой дальнострельных англо-французских винтовок, a ваша либеральная братия радовалась, что их бьют, как победе цивилизации – вашей буржуазной цивилизации – над варварством. От тебя ведь слышал эти умныя слова!..

Федор Федорович быстро расстегнул фрак, вытащил часы и, торопливо проговорив: «Пора мне, однако!», подошел прощаться к ручке хозяйки, занятой в это время выражением благодарности Владимиру Петровичу за его прелестное