Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Троекуров спокойно, почти строго, обернулся к ней лицом:

– Совершенно бесполезно! – сказал он.

– Почему? – вскрикнула она.

– Прежде всего потому, что это до вас не касается.

– Как не касается! – пылко возразила Сашенька. – Вы мой будущий муж!

– Именно по этой причине! (Он не мог не улыбнутся ее неожиданному «азарту».) Вы должны знать, если только вы меня уважаете, что, делаясь вашим мужем, я с этой минуты отдаю вам всего себя и отрубаю как топором наше начинающееся общее с вами будущее от моего личного, без вас, прошедшего. Какое же вам дело до него, до того времени, когда вас для меня не было? Допытываясь узнать, что и как происходило тогда, не ставите ли вы меня в неприятное положение быть одним из трех: или хвастуном, или бездельником, выдавшим не одному ему принадлежащие тайны, или, наконец, лжецом по отношению к вам?..

Девушка внимательно, сжав брови, прислушивалась к этим словам.

«Он прав, он благороден, как всегда, – думала она, – но мне так хотелось бы знать»…

– Ну, хорошо, – молвила она вслух после нового молчания, – я согласна, что мне этого не нужно спрашивать… Ну а потом, когда мы будем mari et femme12, я буду иметь право требовать от вас, чтобы вы никого, кроме меня, не любили… Никакой женщины то есть?

– Полное! – вскликнул он, глядя на нее с восхищением.

– Смотрите же, Борис, помните! – проговорила она вдруг, понижая голос до шепота. – Я не прощу обмана!

Он был поражен звуком этих слов, выражением ее лица. Обычная этому лицу строгость линий приняла теперь как бы решительность и холодность мрамора; глаза недвижно глядели вперед.

Он хотел что-то сказать, возразить шуткой… и не нашел ее… Он только наклонился и спросил усмехаясь:

– A теперь что же, милая, «лететь»?

– Ах, пожалуйста!..

Она встрепенулась вся и с загоревшимися вновь, возбужденными счастием глазами прошептала чуть слышно у его уха:

– На край света, вместе… и всегда. Так, Борис?

– Трогай! – крикнул Троекуров.

Лошади помчались, сверкая стальною гладью копыт по матовому серебру снега…

XXII

Fair is foul, and foul is fair1.

Shakesp. Macbeth.

Троекуров в тот же день написал в Петербург к госпоже Ранцовой и дня через три получил от нее ответ, который и не преминул тут же показать своей невеете. На деловое его послание она отвечала таким же деловым письмом, начинавшимся с «2-Mon cher monsieur Troékourof» и кончавшимся «Recevez l’assurance de mes meilleurs sentiments», – в котором она благодарила его за его «manière toute chevaleresque de traiter les choses» и выражала полное удовольствие, что именно ему может уступить (céder) доставшуюся ей по наследству движимость. Купец, покупающий ее московский дом, желал бы приобрести его со всем в нем находящимся и дает за все это купно 25 тысяч рублей; но так как он, само собою, ничего не разумеет «en fait d’art», то она ему и продаст «одни стены», остальное же предлагает с радостью Троекурову. Относительно его «scrupules de conscience» по поводу слишком, по его мнению, низкой оценки предметов, она спешит его предварить, что «pour lui faire plasir» она готова накинуть еще на них три тысячи (общий итог описи был выведен в пять тысяч), и «pas un sou de plus», так как она «все лучшее оставила за собою» (Троекуров пожал насмешливо плечом, дойдя до этого места), с остальным же не знала бы, что делать. Пришлось бы перевозить вещи в Петербург, искать для них помещения и рисковать в конце концов не найти на них покупщиков даже и за уменьшенную цену, так как, уверяла она, «il y a ici une panique d’argent générale en vue de l’émancipation prochaine»-2…

– Мне кажется, – весело молвил Троекуров, дочтя письмо, – что я затем могу, не смущаясь, купить все это. Она ничего не понимает и действительно спустила бы это сама в Петербурге уже совсем задаром. Я говорил с ее поверенным; вещи можно будет отправить сейчас же во Всесвятское. Я немедленно распоряжусь… Но мне надо будет самому туда съездить на день, на два, чтобы посмотреть, сообразить и устроить наш home3 несколько комфортабельно к нашему приезду.

Сашенька вся побледнела даже, услышав это.

– Вы уедете… на два дня! – могла только проговорить она.

– Даже и на три, если будет нужно, – отвечал он смеясь. – Я не хочу, чтобы вы нашли там казарму…

Он быстро повел дело. Деньгами он не стеснялся, так как до окончательного ввода его во владение Успенский ссудил его довольно значительною суммой, – рассчитался тут же за акулинскую движимость с поверенным Ольги Елпидифоровны и немедленно велел отправлять ее в имение. Ближайший надзор за этим поручил он Анфисе, все еще остававшейся добровольно при доме, за болезнью приставленного к нему Ранцовым доверенного слуги Сергея, и которая к этому приложила всевозможное старание. Вслед за вещами отправил он принимать их во Всесвятское архитектора, обойщика и столяра, назначив свой выезд позднее.

Как ни глупо казалось это ей самой и как ни старалась она этого избегнуть, но, прощаясь с ним на лестнице, Александра Павловна не выдержала и заплакала.

– Ну не буду, Борис, не буду! – воскликнула она тут же, пересиливая себя и глядя ему в глаза, боясь прочесть в них выражение нетерпения или неудовольствия, – только по вечерам будет так скучно! – промолвила она ему на ухо, пока он наклонился к ее руке.

Троекуров обернулся с улыбкой к провожавшему его в числе других Ашанину, который после их прогулки в санях зачастил, как это периодически происходило у него с тем или другим из знакомых ему домов, каждый почти день к Лукояновым.

– Владимир Петрович, будьте добры, найдите такое средство, чтоб Александру Павловну заставить три вечера сряду думать о предмете, несколько более интересном, чем поездка моя во Всесвятское!

– Трудно, батюшка, трудно! – засмеялась, покачивая головой, Марья Яковлевна.

– Будьте покойны, средство есть! – отозвался на это решительным тоном Ашанин. – Явлюсь с ним нынче же вечером. А теперь возьмите меня с собою, Борис Васильич, и киньте на Кузнецком мосту – вы мимо едете…

– Отлично! Едем!..

Вечером, к чаю, за которым кроме домашних сидели Женни Карнаухова и Ламартин-Овцын, наш Дон-Жуан явился к Лукояновым с книгою в руке.

– Это что ли средство ваше? – усмехнулась Марья Яковлевна, кивнув на нее подбородком.

– Самое оно и есть.

– Ну уж!..

(Марья Яковлевна никогда не питала особенной страсти к книгам, a последнее